"Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин: об авторе" - читать интересную книгу автора

города"), пишущий втихомолку "устав о нестеснении градоначальников
законами", и помещик Поскудников ("Дневник провинциала в Петербурге"),
"признающий не бесполезным подвергнут расстрелянию всех несогласно мыслящих"
- это одного поля ягоды; бичующая их сатира преследует одну и ту же цель,
все равно, идет ли речь о прошедшем или о настоящем. Все написанное С. в
первой половине семидесятых годов дает отпор, главным образом, отчаянным
усилиям побежденных - побежденных реформами предыдущего десятилетия - опять
завоевать потерянные позиции или вознаградить себя, так или иначе, за
понесенные утраты. В "Письмах о провинции" историографы - т. е. те, которые
издавна делали русскую историю - ведут борьбу с новыми сочинителями, в
"Дневнике провинциала" сыплются, как из рога изобилия, прожекты, выдвигающие
на первый план "благонадежных и знающих обстоятельства местных
землевладельцев"; в "Помпадурах и Помпадуршах" крепкоголовые "экзаменуют"
мировых посредников, признаваемых отщепенцами дворянского лагеря. В
"Господах Ташкентцах" мы знакомимся с "просветителями, свободными от наук",
и узнаем, что "Ташкент есть страна, лежащая всюду, где бьют по зубам и где
имеет право гражданственности предание о Макаре, телят не гоняющем".
"Помпадуры" - это руководители, прошедшие курс административных наук у
Бореля или у Донона; "Ташкентцы" - это исполнители помпадурских приказаний.
Не щадит С. и новые учреждения - земство, суд, адвокатуру, - не щадит их
именно потому, что требует от них многого и возмущается каждой уступкой,
сделанной ими "мелочам жизни". Отсюда и строгость его к некоторым органам
печати, занимавшимся, по его выражению, "пенкоснимательством". В пылу борьбы
С. мог быть несправедливым к отдельным лицам, корпорациям и учреждениям, но
только потому, что перед ним всегда носилось высокое представление о задачах
эпохи. Литература, например, может быть названа солью русской жизни: что
будет - думал С., - если соль перестанет быть соленою, если к ограничениям,
независящим от литературы, она прибавит еще. добровольное самоограничение?..
С усложнением русской жизни, с появлением новых общественных сил и
видоизменением старых, с умножением опасностей, грозящих мирному развитию
народа, расширяются и рамки творчества Салтыкова. Ко второй половине
семидесятых годов относится создание им таких типов, как Дерунов и Стрелов,
Разуваев и Колупаев. В их лице хищничество, с небывалою до тех пор
смелостью, предъявляет свои права на роль "столпа", т. с. опоры общества - и
эти права признаются за ним с разных сторон, как нечто должное (припомним
станового пристава Грациапова и собирателя "материалов" в "Убежище
Монрепо"). Мы видим победоносный поход "чумазого" на "дворянские
усыпальницы", слышим допеваемые "дворянские мелодии", присутствуем при
гонении против Анпетовых и Парначевых, заподозренных в "пущании революции
промежду себя". Еще печальнее картины, представляемые разлагающеюся семьею,
непримиримым разладом между "отцами" и "детьми" - между кузиной Машенькой и
"непочтительным Коронатом" между Молчалиным и его Павлом Алексеевичем, между
Разумовым и его Степой. "Больное место" (напеч. в "Отеч. Зап". 1879 г.,
переп. в "Сборнике"), в котором этот разлад изображен с потрясающим
драматизмом - один из кульминационных пунктов дарования С. "Хандрящим
людям", уставшим надеяться и изнывающим в своих углах, противопоставляются
"люди торжествующей современности", консерваторы в образе либерала
(Тебеньков) и консерваторы с национальным оттенком (Плешивцев), узкие
государственники, стремящиеся, в сущности, к совершенно аналогичным
результатам, хотя и отправляющиеся один - "с Офицерской в столичном городе