"Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин: об авторе" - читать интересную книгу автора

Петербурге, другой - с Плющихи в столичном городе Москве". С особенным
негодованием обрушивается сатирик на "литературные клоповники", избравшие
девизом: "мыслить не полагается", целью - порабощение народа, средством для
достижении цели - оклеветание противников. "Торжествующая свинья",
выведенная на сцену в одной из последних глав: "За рубежом", не только
допрашивает "правду", но и издевается над нею, "сыскивает ее своими
средствами" гложет ее с громким чавканьем, публично, нимало не стесняясь. В
литературу, с другой стороны, вторгается улица, "с ее бессвязным галденьем,
низменною несложностью требований, дикостью идеалов" - улица, служащая
главным очагом "шкурных инстинктов". Несколько позже наступает пора "лганья"
и тесно связанных с ним "извещений". "Властителем дум" является "негодяй,
порожденный нравственною и умственною мутью, воспитанный и окрыленный
шкурным малодушием". Иногда (напр. в одном из "Писем к тетеньке") С.
надеется на будущее, выражая уверенность, что русское общество "не поддастся
наплыву низкопробного озлобления на все выходящее за пределы хлевной
атмосферы"; иногда им овладевает уныние, при мысли о тех "изолированных
призывах стыда, которые прорывались среди масс бесстыжества - и канули в
вечность" (конец "Современной Идиллии"). Он вооружается против новой
программы: "прочь фразы, пора за дело взяться", справедливо находя, что и
она-только фраза, и, в добавок, "истлевшая под наслоениями пыли и плесени"
("Пошехонские рассказы"). Удручаемый "мелочами жизни", он видит в
увеличивающемся их господстве опасность тем более грозную, чем больше растут
крупные вопросы: "забываемые, пренебрегаемые, заглушаемые шумом и треском
будничной суеты, они напрасно стучатся в дверь, которая не может, однако,
вечно оставаться для них закрытой". - Наблюдая, со своей сторожевой башни,
изменчивые картины настоящего, С. никогда не переставал, вместе с тем,
глядеть в неясную даль будущего. Сказочный элемент, своеобразный, мало
похожий на то, что обыкновенно понимается под этим именем, никогда не был
совершенно чужд произведениям С.: в изображения реальной жизни у него часто
врывалось то, что он сам называл волшебством. Это - одна из тех форм,
которые принимала сильно звучавшая в нем поэтическая жилка. В его сказках,
наоборот, большую роль играет действительность, не мешая лучшим из них быть
настоящими "стихотворениями в прозе". Таковы "Премудрый пискарь", "Бедный
волк", "Карась-идеалист", "Баран непомнящий" и в особенности "Коняга". Идея
и образ сливаются здесь в одно нераздельное целое: сильнейший эффекта
достигается самыми простыми средствами. Немного найдется в нашей литературе
таких картин русской природы и русское жизни, какие раскинуты в "Коняге".
После Некрасова ни у кого не слышалось таких стонов душевной муки,
вырываемых зрелищем нескончаемого труда над нескончаемой задачей. Великим
художником является С. и в "Господах Головлевых". Члены Головлевской семьи,
этого уродливого продукта крепостной эпохи - но сумасшедшие в полном смысле
слова, но поврежденные совокупным действием физиологических и общественных
устоев. Внутренняя жизнь этих несчастных, исковерканных людей изображена с
такой рельефностью, какой редко достигают и наша, и западноевропейская
литература. Это особенно заметно при сравнены картин аналогичных по сюжету -
напр. картин пьянства у С. (Степан Головлев) и у Золя (Купо, в "Assommoir").
Последняя написана наблюдателем-протоколистом, первая-психологом-художником.
У С. нет ни клинических терминов, ни стенографически записанного бреда, ни
подробно воспроизведенных галлюцинаций; но с помощью нескольких лучей света,
брошенных в глубокую тьму, перед нами восстает последняя, отчаянная вспышка