"Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин: об авторе" - читать интересную книгу автора

бесплодно погибшей жизни. В пьянице, почти дошедшем до животного отупения,
мы узнаем человека. Еще ярче обрисована Арина Петровна Головлева - и в этой
черствой, скаредной старухи С. также нашел человеческие черты, внушающие
сострадание. Он открывает их даже в самом "Иудушке" (Порфирии Головлеве) -
этом "лицемере чисто русского пошиба, лишенном всякого нравственного мерила
и не знающем иной истины, кроме той, которая значится в азбучных прописях".
Никого не любя, ничего не уважая, заменяя отсутствующее содержание жизни
массой мелочей, Иудушка мог быть спокоен и по своему счастлив, пока вокруг
него, не прерываясь ни на минуту, шла придуманная им самим суматоха.
Внезапная ее остановка должна была разбудить его от сна на яву, подобно
тому, как присыпается мельник, когда перестают двигаться мельничные колеса.
Однажды очнувшись, Порфирий Головлев должен был почувствовать страшную
пустоту, должен был услышать голоса, заглушавшиеся до тех пор шумом
искусственного водоворота. Совесть есть и у Иудушек; по выражению С., она
может быть только "загнана и позабыта", может только устранить, до поры до
времени, "ту деятельную чуткость, которая обязательно напоминает человеку о
ее существовании". В изображении кризиса, переживаемого Иудушкой и ведущего
его к смерти, нет, поэтому ни одной фальшивой ноты, и вся фигура Иудушки
принадлежит к числу самых крупных созданий С. Рядом с "Господами
Головлевыми" должна быть поставлена "Пошехонская Старина"-удивительно яркая
картина тех основ, на которых держался общественный строй крепостной России.
С. не примирен с прошедшим, но и не озлоблен против него; он одинаково
избегает и розовой, и безусловно-черной краски. Ничего не скрашивая и не
скрывая, он ничего не извращает - и впечатление получается тем более
сильное, чем живее чувствуется близость к истине. Если на всем и на всех
лежит печать чего-то удручающего, принижающего и властителей, и подвластных,
то ведь именно такова и была деревенская дореформенная Россия. Может быть,
где-нибудь и разыгрывались идиллии вроде той, которую мы видим в "Сне"
Обломова; но на одну Обломовку сколько приходилось Малиновцев и Овсецовых,
изображенных Салтыковым? Подрывая раз навсегда возможность идеализации и
крепостного быта, "Пошехонская Старина" дает,. вместе с тем, целую галерею
портретов, нарисованных рукою истинного художника. Особенно разнообразны
типы, взятые С. из крепостной массы. Смирение, например, по необходимости
было тогда качеством весьма распространенным; но пассивное, тупое смирение
Конона не походит ни на мечтательное смирение Сатира-скитальца, стоящего на
рубеже между юродивым и раскольником-протестантом, ни на воинственное
смирение Аннушки, мирящейся с рабством, но отнюдь не с рабовладельцами.
Избавление и Сатир, и Аннушка видят только в смерти - и это значение она
имела тогда для миллионов людей. "Пускай вериги рабства" - восклицает С.,
изображая простую, теплую веру простого человека, - "с каждым часом все
глубже и глубже впиваются в его изможденное тело - он верит, что злосчастие
его не бессрочно и что наступит минута, когда правда осияет его, наравне с
другими алчущими и жаждущими. Да! колдовство рушится, цепи рабства падут,
явится свет, которого не победит тьма". Смерть, освободившая его предков,
"придет и к нему, верующему сыну веровавших отцов, и, свободному, даст
крылья, чтобы лететь в царство свободы, на встречу свободным отцам"! Не
менее поразительна та страница "Пошехонской Старины", где Никанор
Затрапезный, устами которого на этот ре несомненно говорит сам С., описывает
действие, произведенное на него чтением Евангелия. "Униженные и оскорбленные
встали передо мной осиянные светом, и громко вопияли против прирожденной