"Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин: об авторе" - читать интересную книгу автора

несправедливости, которая ничего не дала им, кроме оков". В "поруганном
образе раба" С. признал образ человека. Протест против "крепостных цепей",
воспитанный впечатлениями детства, с течением времени обратился у С., как и
у Некрасова, в протест против всяких "иных" цепей, "придуманных взамен
крепостных"; заступничество за раба перешло в заступничество за человека и
гражданина. Негодуя против "улицы" и "толпы", С. никогда не отождествлял их
с народной массой и всегда стоял на стороне "человека питающегося любовью" и
"мальчика без штанов". Основываясь на нескольких вкривь и вкось
истолкованных отрывках на разных сочинений С., его враги старались приписать
ему высокомерное, презрительное отношение к народу, "Пошехонская Старина"
уничтожила возможность подобных обвинений.
Немного, вообще, найдется писателей, которых ненавидели бы так сильно и
так упорно, как Салтыкова. Эта ненависть пережила его самого; ею проникнуты
даже некрологи, посвященные ему в некоторых органах печати. Союзником злобы
являлось непонимание. Салтыкова называли "сказочником", его произведения -
фантазиями, вырождающимися порою в "чудесный фарс" и не имеющими ничего
общего с действительностью. Его низводили на степень фельетониста,
забавника, карикатуриста, видели в его сатире "некоторого рода ноздревщину и
хлестаковщину, с большою прибавкою Собакевича". С. как-то назвал свою манеру
писать "рабьей", это слово было подхвачено его противниками - и они уверяли,
что благодаря "рабьему языку" сатирик мог болтать сколько угодно и о чем
угодно, возбуждая не негодование, а смех, потешая даже тех, против кого
направлены его удары. Идеалов, положительных стремлений у С. по мнению его
противников, не было: он занимался только "оплеванием", "перетасовывая и
пережевывая" небольшое количество всем наскучивших тем. В основании подобных
взглядов лежит, в лучшем случае, ряд явных недоразумений. Элемент
фантастичности, часто встречающийся у С., нисколько не уничтожает реальности
его сатиры. Сквозь преувеличения ясно виднеется правда - да и самые
преувеличения оказываются иногда ничем другим, как предугадыванием будущего.
Многое из того, о чем мечтают, например, прожектеры в "Дневнике
Провинциала", несколько лет спустя перешло в действительность. Между
тысячами страниц, написанных С., есть, конечно, и такие, к которым применимо
название фельетона или карикатуры - но по небольшой и сравнительно неважной
части нельзя судить о громадном целом. Встречаются у Салтыкова и резкие,
грубые, даже бранные выражения, иногда, быть может, бьющие через край; но
вежливости и сдержанности нельзя и требовать от сатиры. В. Гюго не перестал
быть поэтом, когда сравнил своего врага с поросенком, щеголяющим в львиной
шкуре; Ювенал читается в школах, хотя у него есть неудобопереводимые стихи.
Обвинению в цинизме подвергались, в свое время, Вольтер, Гейне, Барбье, П.
Л. Курье, Бальзак; понятно, что оно взводилось и на С. Весьма возможно, что
при чтении. С. смеялись, порою, "помпадуры" или "ташкентцы"; но почему?
Потому что многие из читателей этой категории отлично умеют "кивать на
Петра", а другие видят только смешную оболочку рассказа, не вникая в его
внутренний смысл. Слова С. о "рабьем языке" не следует понимать буквально.
Бесспорно, его манера носит на себе следы условий, при которых он писал: у
него много вынужденных недомолвок, полуслов, иносказаний - но еще больше
можно насчитать случаев, в которых его речь льется громко и свободно или,
даже сдержанная, напоминает собою театральный шепот, понятный всем
постоянным посетителям театра. Рабий язык, говоря собственными словами С.,
"нимало не затемняют его намерений"; они совершенно ясны для всякого, кто