"Жозе Сарамаго. Еванглие от Иисуса " - читать интересную книгу автора

опирается локтем о бедро еще одной женщины: она тоже стоит на коленях, ее
тоже зовут Мария, и вот она-то, хоть мы даже в воображении не можем увидеть
вырез на ее платье, скорей всего и есть истинная Магдалина. Так же, как и у
первой из этой троицы, длинные волосы распущены по спине, только у нее они,
по всей видимости, белокурые, если, конечно, гравер не по чистой
случайности, а намеренно, чтобы обозначить их светлый тон, ослабил нажим
своего резца. И потому мы не можем с полной уверенностью утверждать, что
Мария Магдалина в самом деле была златовласой, хотя полностью согласны с
весьма распространенным мнением о том, будто блондинки, как натуральные, так
и крашеные, суть самые совершенные орудия греха и погибели. И Марии
Магдалине, великой грешнице, погубившей, как всем известно, свою душу,
надлежит быть белокурой, хотя бы для того, чтобы не опровергать
представление, к которому волей или неволей склоняется большая часть рода
человеческого. Однако мы так настойчиво твердим, что она и есть Магдалина,
вовсе не потому, что светлый тон ее волос - довод более весомый, чем тяжелые
и щедро открытые груди первой Марии. Есть иное свидетельство, и оно
позволяет установить ее личность с полной определенностью: взгляните лишь,
как, одной рукой почти машинально поддерживая простертую на земле мать
Иисуса, смотрит эта женщина на Распятого и в глазах ее горит такая
подлинная, такая пламенная любовь, что кажется, будто и все ее тело все ее
плотское естество окружено сияющим ореолом, рядом с которым тускнеет и
блекнет нимб над ее головой - магический круг, не допускающий в очерченные
им пределы лишние чувства и мысли. Так может смотреть только женщина,
обладающая способностью любить, которой наделяем мы одну Марию Магдалину, -
вот вам окончательный и решающий довод в пользу того, что это она и есть,
она и никто другой, и, стало быть, нечего и толковать о четвертой Марии,
которая стоит рядом с нею, воздев руки и всем видом своим демонстрируя
скорбь, но устремив взор неведомо куда. Ей под стать и изображенный в этой
части гравюры совсем молодой, едва вышедший из отрочества мужчина в манерной
позе - левая нога его согнута в колене, а правая аффектированно-театральным
жестом устремлена к этим четырем женщинам, разыгрывающим на земле
драматическое действо. Этот молоденький кудрявый юноша с дрожащими губами -
Иоанн. Он, как и Иосиф Аримафейский, заслоняет собой комель другого дерева,
на вершину которого, где бы надо быть птичьим гнездам, воздет, привязан и
прибит еще один человек. В отличие от первого волосы у него прямые, голову
он опустил, чтобы посмотреть - если еще способен смотреть, - что происходит
внизу, и худое, с ввалившимися щеками лицо его так не похоже на лицо его
товарища на другом столбе, который и в предсмертном оцепенении, в муках
агонии нашел в себе мужество поднять голову, обратить к нам лицо, даже на
черно-белой гравюре все еще румяное и полнокровное. Второй же, уронивший
голову на грудь, будто всматривающийся в землю, готовую принять свою убогую
добычу, дважды обреченный - и на мучительную казнь, и на муки ада, - может
быть только Злым разбойником. Признаем, однако, что прямодушный и нелукавый
нрав придал ему душевных сил не прикидываться, что он верит, будто минута
раскаяния способна искупить целую злодейскую жизнь или хотя бы один час
слабости. Над его головой горюет и плачет луна, изображенная в виде женщины
с такой неуместной серьгой в ухе, - подобную вольность не допускал раньше ни
один художник или поэт, и сомнительно, чтобы, несмотря на этот дурной
пример, кто-либо позволил себе впредь. Скорбящие солнце и луна с двух сторон
заливают землю ровным, без теней, светом, и потому, должно быть, так