"Жозе Сарамаго. Еванглие от Иисуса " - читать интересную книгу автора

отчетливо предстает нам все изображенное на гравюре до самой линии
горизонта - башни и крепостные стены, подъемный мост, перекинутый через ров,
где поблескивает вода, готические шпицы крыш, и в самой глубине, на вершине
последнего холма, - замершие крылья ветряной мельницы. Чуть ближе гарцуют на
вышколенных конях четыре всадника в полном вооружении, но по их жестам можно
предположить, что они подоспели к концу зрелища и шлют прощальный привет
невидимым нам зрителям. Это же впечатление завершившегося празднества
производит и фигура пешего латника, который уже делает шаг прочь от места
казни, неся в правой руке то, что издали кажется тряпкой, но при ближайшем
рассмотрении может оказаться туникой или хитоном; тем временем двое других
солдат проявляют, насколько можно судить на таком расстоянии о выражении их
крошечных лиц, досаду и даже злость - как те, кому не выпал счастливый
жребий. Над этой пошлой обыденностью - над солдатами, над обнесенным стеной
городом - парит четверка ангелов, двое из которых, изображенные во всех
подробностях, горько плачут и стенают, тогда как деловито насупленный третий
занят тем, что старается до последней капли собрать в подставленную чашу
кровь, струей бьющую из правой стороны груди Распятого. Здесь, на этом
холме, называемом Голгофой, подобная злая участь многих уже постигла, многих
еще ждет, но только одного из всех - вот этого обнаженного человека, руки и
ноги которого пригвождены к кресту, этого сына Иосифа и Марии, по имени
Христос, - грядущее удостоит заглавной буквы, все же прочие так навсегда и
останутся просто распятыми. Теперь наконец понятно, куда устремлены взгляды
Иосифа Аримафейского и Марии Магдалины, кого оплакивают солнце и луна, кому
возносит хвалу Благоразумный разбойник и кого хулит его нераскаянный
товарищ, не понимая, что ничем не отличается от своего собрата, а если и
есть между ними какая-либо разница, то не в том она, что один раскаялся, а
второй закоснел в грехе, ибо они оба не существуют сами по себе, каждый из
них всего лишь возмещает собой то, что отсутствует в другом. Над головой
Распятого ярче солнца и луны горят тысячей лучей буквы латинской надписи,
провозглашающей его Царем Иудейским, лоб и виски стягивает сплетенный из
колючих веток венок - его, даже не догадываясь об этом, носят, причем вовсе
не обязательно, чтобы хлестала из распоротой плоти кровь, - те, кому не
позволяют быть царями себе самим. Иисусу в отличие от двух разбойников не во
что упереться ногами, и, не напрягай он из последних сил верхнюю половину
тела, оно всей тяжестью обвисло бы на руках, прибитых гвоздями к
перекладине, но надолго ли еще хватит сил этих, если, как уже было сказано,
из раны в груди льется кровь, вымывая из него жизнь. Между двумя укосинами,
которые удерживают крест в вертикальном положении и вместе с ним уходят в
темное лоно земли, нанося ей, впрочем, рану не смертельней, чем любая
человеческая могила, лежит череп, а рядом - лопатка и берцовая кость, но нас
интересует именно череп, поскольку это и значит в переводе слово "голгофа".
Неизвестно, кто и зачем положил здесь эти бренные останки. Быть может,
кто-то с мрачной иронией предупреждает тех несчастных, что мучаются на
кресте, какая участь им уготована, прежде чем они обратятся в землю, в прах,
в ничто. Иные утверждают, что это - череп самого Адама, который всплыл на
поверхность из черной пучины древних геологических пластов и, не в силах
вернуться назад, обречен на вечные времена видеть пред собой землю - свой
единственно возможный и навсегда потерянный рай. По той же равнине, где,
горяча напоследок своих жеребцов, скачут всадники в латах, идет человек:
удаляясь от нас, он обернулся на ходу. В левой руке его ведро, в правой -