"Бенедикт Сарнов. Сталин и писатели (Книга вторая)" - читать интересную книгу автора

не человек.
Васька-денщик, дворянский сын Сукин, принес на подносе водки,
огурцов и хлеб. Петр принял заскорузлыми пальцами стакан, медленно выпил
водку, вытер губы ладонью и стал грызть огурец.
Это был его завтрак. Морщины на лбу разошлись, и рот, красивый, но
обезображенный постоянным усилием сдержать гримасу, усмехнулся...
Затем царь прищурился, сморщился и с гримасой проговорил:
- Светлейший князь Меншиков, чай, со вчерашнего дебоширства да
поминания Ивашки Хмельницкого головой гораздо оглупел. Поди, поди.
Послушаем, как ты врешь с перепою.
Потянув со стола листы с цифрами, он выпустил густой клуб дыма в
длинное, перекошенное страхом лицо светлейшего. Но улыбка обманула. Крупный
пот выступил на высоком, побагровевшем от гнева лбу Петра. Присутствующие
опустили глаза. Не дышали. Господи, пронеси!
- Селитры на сорок рублев, шесть алтын и две деньги. Где
селитра? - спрашивал Петр. - Овес, по алтыну четыре деньги, двенадцать тысяч
мер. Где овес? Деньги здесь, а овес где?
- Во Пскове, на боярском подворьи, в кулях по сей день, -
пробормотал светлейший.
- Врешь!
Храни Никола кого-нибудь шевельнуться! Голову Петра пригнуло к
плечу. Рот, щеку, даже глаз перекосило. Князь неосмотрительно, охраняя
холеное свое лицо, норовил повернуться спиной, хоть плечиком, но не успел:
сорвавшись со стола, огромный царский кулак ударил ему в рот, разбил губы, и
из сладких глаз светлейшего брызнувшие слезы смешались с кровью. Он дрожал,
не вытираясь. И у всех отлегло от сердца. Толстой завертел даже табакерку в
костлявых пальцах. Шаховской издал некий звук губами. Грозу пронесло
пустяком. Так началось утро, обычный, буднишний питербурхский денек.

Какой там Мережковский! Как говорится, рядом не лежало.
Петр у А.Н. Толстого высечен (лучше сказать - вырублен) двумя-тремя
мощными ударами резца. И он живой, этот Петр.
В сравнении с этой сочной, густой, пластичной прозой анемичная проза
Мережковского кажется унылым чистописанием.
Но не будем упрекать Дмитрия Сергеевича за то, что Бог не дал ему
такого яркого художественного дара, каким, неведомо почему, наделил А.Н.
Толстого. Говорят, Станиславский однажды сказал Михаилу Чехову: "Ты, Миша,
лужа, в которую улыбнулся Бог".
Нам не дано понять, почему, куда и кому вдруг решил улыбнуться Бог. Бог
улыбается тому, кому хочет. Взыскующему Христа, богобоязненному Д.С.
Мережковскому он не улыбнулся. Улыбнулся беспутному А.Н. Толстому.
Оставив в стороне этот сложный, трудно решаемый (а может быть, даже и
вовсе не решаемый) вопрос о том, как, кого и почему Бог решает наградить
художественным талантом, задержимся на минутку не на том, какой из этих двух
Петров изображен ярче, сочнее, попросту говоря, талантливее, а на том, как
отличаются они один от другого самим характером вылепленного художником
образа.
Можно ли представить, чтобы такой Петр, каким он изображен А.Н. Толстым
в этом раннем его рассказе, "терпеливо учил" переводчика, как тому надлежит
переводить на русский язык иноземные книги?