"Бенедикт Сарнов. Сталин и писатели (Книга вторая)" - читать интересную книгу автора

Тьма непролазная.
И долго глядел на разгоревшиеся поленья. Затем поднялся и стоял,
огромный и добрый, перед Варлаамом, который вдруг зашептал, точно смеясь
всем сморщенным, обтянутым лицом своим:
- Эх ты, батюшка мой...
Тогда царь стремительно нагнулся к нему, взял за уши и, словно
поцеловать желая, обдал жарким табачным и винным дыханием, глубоко заглянул
в глаза, проворчал что-то, отвернулся, глубоко надвинул шапку, кашлянул:
- Ну, Варлаам, видно мы не договорились до хорошего. Завтра мучить
приду. Прощай.
- Прощай, батюшка!
Варлаам потянулся, как к родному, как к отцу обретенному, как к
обреченному на еще большие муки брату своему, но Петр, уже не оборачиваясь,
пошел к двери, почти заслонив ее всю широкой спиной.

Вот эту заключающую рассказ, финальную сцену АН. Толстой, как видно, и
имел в виду, говоря, что, создавая его, он будто бы находился под влиянием
Мережковского. И дело тут не только в пронизывающей эту сцену теме
антихриста. С Мережковским тут Толстого сближает внезапно обнажившаяся в
этой финальной сцене "двуипостасность" Петра. Не в том даже дело, что образ
его вдруг раздваивается, и нам на мгновение открывается другая, не страшная,
палаческая, а добрая, жалостливая, человечная грань его души. Главное тут -
то, что в этой второй своей ипостаси он предстает перед нами уже не палачом,
а - жертвой. Бремя, которое он взвалил на себя, оказывается, обрекает его на
муки даже еще более страшные, чем те, которые испытывает нещадно пытаемый им
Варлаам.
У Мережковского эта тема - едва ли не главная в его трактовке образа
великого преобразователя России:

Войдя в спальню, прибавил в лампадку масла и поправил светильню.
Пламя затеплилось ярче, и в золотом окладе, вокруг темного Лика в терновом
венце, заблестели алмазы, как слезы, рубины, как кровь.
Стал на колени и начал молиться.
Икона была такая привычная, что он уже почти не видел ее и, сам
того не сознавая, всегда обращался с молитвой к Отцу, а не к Сыну - не к
Богу, умирающему, изливающему кровь Свою на Голгофе, а к Богу живому,
крепкому и сильному во брани, Воителю грозному, Победодавцу праведному -
Тому, Кто говорит о Себе устами пророка: Я топтал народы в гневе Моем и
попирал их в ярости Моей; кровь их брызгала на ризы Мои, и Я запятнал все
одеяние Свое.
Но теперь, когда поднял взор на икону и хотел, как всегда,
обратиться с молитвою мимо Сына к Отцу, - не мог. Как будто в первый раз
увидел скорбный Лик в терновом венце, и Лик этот ожил и заглянул ему в душу
кротким взором; как будто в первый раз понял то, о чем слышал с детства и
чего никогда не понимал...
Мысль изнемогала как безумная...
Простится или взыщется на нем эта кровь? И что, если не только на
нем, но и на детях его и внуках, и правнуках - на всей России?
Он упал лицом на пол и долго лежал так, распростертый, недвижимый,
как мертвый.