"Бенедикт Сарнов. Сталин и писатели (Книга вторая)" - читать интересную книгу автора

И тут и в самом деле было чему изумляться.

* * *

Сейчас, когда перечитываешь этот роман, сразу бросаются в глаза прямые
переклички с реалиями того времени, когда он писался.
Вот - на первых же его страницах:

У Василия Волкова остался ночевать гость - сосед, Михаила Тыртов,
мелкопоместный сын дворянский. Отужинали рано. На широких лавках, поближе к
муравленой печи, постланы были кошмы, подушки, медвежьи шубы. Но по
молодости не спалось. Жарко. Сидели на лавке в одном исподнем. Беседовали в
сумерках, позевывали, крестили рот...
Помолчали. От печи пыхало жаром. Сухо тыркали сверчки. Тишина,
скука. Даже собаки перестали брехать на дворе...
- Король бы какой взял нас на службу - в Венецию, или в Рим, или в
Вену... Ушел бы я без оглядки... Василий Васильевич Голицын отцу моему
крестному книгу давал, так я брал ее читать... Все народы живут в богатстве,
в довольстве, одни мы нищие... Был недавно в Москве, искал оружейника,
послали меня на Кукуй-слободу, к немцам. Ну, что ж, они не православные, -
их Бог рассудит... А как вошел я за ограду, - улицы подметены, избы чистые,
веселые, в огородах - цветы... Иду и робею и - дивно, ну, будто, во сне...
Люди приветливые и, ведь, тут же, рядом с нами живут. И - богатство! Один
Кукуй богаче всей Москвы с пригородами...
- Спать надо ложиться, спать пора, - угрюмо сказал Василий.
Михаила лег на лавку, натянул медвежий тулуп, руку подсунул под
голову, глаза у него блестели:
- Доносить пойдешь на мой разговор?
Василий повесил четки, молча улегся лицом к сосновой стене, где
проступала смола. Долго спустя ответил:
- Нет, не донесу.

Мог ли Сталин, читая толстовского "Петра" (а в том, что он его читал,
не может быть сомнений: он все читал. А уж книги, выдвинутые на Сталинскую
премию, тем более. И сам решал, кому давать и кому какой степени), - так
вот, мог ли он не нахмуриться или хоть поморщиться, дойдя до этой сцены?
С атмосферой советской реальности середины 30-х годов ее сближает не
только тотальное недоверие, уверенность, что вести откровенные разговоры
сейчас опасно и с самым ближайшим другом: того и гляди донесет, и не
миновать тебе Тайной канцелярии. Еще больше роднят ее с нашим не таким уж
давним прошлым сами разговоры, которые следует считать опасными. Например,
такое, вроде вполне невинное наблюдение, что немцы живут не так, как наши:
"Улицы подметены, избы чистые, веселые, в огородах - цветы... Люди
приветливые..."
Эта тема, кстати сказать, возникает в толстовском романе постоянно.
Эта очарованность Петра жизнью, какой, в отличие от нас, живут
иноземцы, это его, выражаясь привычным нам языком, преклонение перед
Западом, становится едва ли не главным стимулом всей грандиозной
реформаторской деятельности Петра: