"Татьяна Щепкина-Куперник. Первый бал " - читать интересную книгу автора

дома и, вместо того чтобы выезжать и принимать, запиралась со своими книгами
или уходила, а то и уезжала к неизвестным и неприятным генеральше подругам.
Вместо приличного общества у нее бывали "косматые и лохматые", да еще
постоянно проходили на ее половину разные оборванные люди, которых она и
кормила, и одевала, и отправляла на вокзалы. Средства у нее были свои, да
генеральша и не жалела денег; но она уже начинала опасаться, что Оленька
испортит свою жизнь окончательно и никогда не сделает хорошей партии. Ей уже
исполнилось двадцать лет! А сидя у себя взаперти, партии дождаться трудно.
Сохрани боже, еще вздумает выйти за какого-нибудь такого... в косоворотке!..
Генеральша вся холодела при одной этой мысли. И вдруг Оленька обрадовала ее:
сама сказала, что хочет на бал! Правда, и здесь было маленькое
разочарование: вопрос платья, цветов и всего прочего она всецело
предоставила матери, и хоть та и занялась этим с добросовестной энергией, но
все же ей как-то было неприятно такое отсутствие в Оленьке интереса к этим
важным вещам. Генеральша неоднократно высказывала по поводу этого свое
изумление в разговорах со своей наперсницей Марьей Филипповной, или, как ее
звали все знакомые, - "вдовой", хотя муж ее и был жив и только находился в
безвестной отлучке. Вдова была худая, сухая женщина лет пятидесяти. Жила она
на крохотные свои средства и снимала комнату с мебелью у дьяконицы, но эта
комната, главным образом, служила пристанищем ее сундукам, а сама она и
дневала и ночевала у генеральши. Для генеральши она была незаменима: никто
не умел так вкусно налить чаю, так хорошо растереть вазелином со спиртом и
напоить малиной в случае легкой простуды, так выбрать в магазине что-нибудь,
чего прислуге не поручишь, и т. д. и т. д. Кроме этого, генеральша иногда
страдала нервным сердцебиением и не могла спать одна: тогда отворялась дверь
в гардеробную, и вдова спала там на большом диване. Гардеробная понемногу
почти целиком перешла в ее владение, там оставались и ее несложные туалетные
принадлежности, и ее работа, и даже портрет ее исчезнувшего мужа. Но
переезжать совсем к генеральше она не соглашалась, и, может быть, поэтому
между ними всегда царил образцовый мир: комната у дьяконицы играла роль
стены из "Романтиков".
Беседы их на ночь были всегда продолжительны и отличались всегда
искренностью со стороны генеральши и все понимающим сочувствием со стороны
вдовы.
- Да, вдова! - говорила и теперь генеральша, опуская лорнетку и
принимаясь за свой чай. - Прямо не понимаю я, какая теперь молодежь пошла!
Взять хотя бы Оленьку: едва далась примерить: "Прекрасно, - говорит, - мама,
превосходно!" А сама даже не взглянула толком! Таковы ли мы были в молодые
годы? Бывало, всякому пустяку радуешься... Я помню, мать мне позволила
голубую бархатку на шею повязать: так ведь я все зеркала в доме переглядела,
прямо прыгала от восторга! А ей все - все равно.
- Ольга Николаевна учеными будут, дорогие мои, - сказала вдова. - Они
все над книжками.
- Ах, боже мой, над книжками! Я вот сама институт с шифром кончила, и
это мне не мешало и танцы любить, и веселиться, и чудную партию сделать... А
Оленька, при всей своей любви к книжкам, даже серебряной медали получить не
могла! Никогда я себе, вдова, не прощу, что отдала ее в гимназию. То ли дело
институт! В институте и прекрасные манеры привьют, и языки... и пение, и
танцы... Это на всю жизнь остается. А в гимназии, кроме знакомств со всякими
чуть ли не кухаркиными дочерьми, ничего нет. Это все профессор Грегоровиус