"Татьяна Щепкина-Куперник. Поздние воспоминания " - читать интересную книгу автора

хуже - не могла поверить, что она любит Армана.

Мне случилось видеть ее мельком у Ростана; она заехала к своему
любимому поэту, написавшему для нее "Принцессу Грезу". Я вглядывалась в нее
с любопытством: ее лицо показалось мне страшным. Не потому, чтобы оно было
некрасиво, нет, - она была очень интересна, даже обаятельна, несмотря на
грим, но выражение этого лица было до такой степени все познавшее, во всем
разочаровавшееся, кроме самой себя. Все страсти наложили свою печать на это
лицо, и все прошли мимо, оставив только неудовлетворенность и страх за
уходящую молодость. Можно было поклясться, что душа у этой женщины
отсутствует: вместо нее - страстное честолюбие, жажда власти и успеха - и
больше ничего. Мне казалось, что для своей славы она способна пройти по
трупу соперницы. Может быть, это все казалось мне, но впечатление было
именно такое. Был холодный день, дождь, она сидела у топившегося камина, и,
когда ей кто-то заметил, что она простудится, объяснила, что всегда перед
выездом "набирается тепла от огня". Потом завернулась в муслиновый шарф -
одета она была изумительно, какая-то поэма из муслина, вышивок, кружева и
меха - и сказала: "От кисеи очень тепло".

Даже в этих пустых словах она хотела быть не такой, как все, в чем и
состояла главная задача всей ее жизни. И так и остались в памяти ее красивый
голос и опустошенные глаза. Она дала мне ясно понять разницу между тем, что
"красиво", и тем, что "прекрасно".

Слышала я и знаменитую Иветту Гильбер - тоже настоящее дитя Парижа.
Помню ее ярко-рыжие волосы и высокую, угловатую, но со своеобразной грацией
фигуру.

Она появлялась на подмостках кафешантана в неизменно наглухо
застегнутом белом платье, облегающем всю фигуру, и в длинных черных
перчатках до локтя. Ее бледное лицо было некрасиво, но очаровательно, так же
как у Режан. Она была продавщицей одного из огромных парижских универсальных
магазинов, и там кто-то обратил внимание на то, как она мило поет песенки.
Ее заставили выступить где-то, и она в один вечер сделалась любимицей
Парижа, капризного, пресыщенного города, жадно кидавшегося на все
оригинальное. Она была необыкновенно талантлива и принадлежала к тем
народным певцам, которые нередко появлялись во Франции. Кто-то правильно
заметил, что историю Франции надо изучать не только по книгам, но и по ее
народным песенкам. Все остроумие этого одаренного народа, весь его
темперамент, весь его гневный протест высказывался в этих песенках.

Песенки клеймили инквизицию; песенки высмеивали фаворитов; песенки
помогали свергнуть монархию. Певшие их не боялись ни костров, ни казней...
Но в то время, о котором я пишу, республика, успокоившаяся в объятиях
капитала, забыла и гнев, и протест - в песенках осталось одно остроумие, не
всегда пристойное, но всегда пикантное. Если бы Иветта Гильбер родилась в
XVIII веке, нет сомнения, что она распевала бы на площадях революционные
куплеты вместе с Анж Питу, в 1848 году она зажигала бы парижан песенками
Беранже, а теперь она с миной невинной пансионерки исполняла рискованные
песенки, скабрезное содержание которых представляло пикантный контраст с ее