"Татьяна Щепкина-Куперник. Поздние воспоминания " - читать интересную книгу автора

нарочито опущенными глазами и сдержанностью. Париж сходил от нее с ума
(между прочим, когда она стала стариться, она перешла на песенки Беранже и
исполняла их так, что великая трагическая актриса Элеонора Дузе считала ее
равной себе и называла сестрой по искусству).

Не могу не упомянуть о Жанне Гранье - прелестной актрисе легкой комедии
и оперетки, тонкой и изящной. Глядя на нее, мне всегда было жалко, что ей
приходится тратить на пустяки свои богатые данные. В России мне ее
напоминала Грановская: думаю, не в ее ли честь она взяла свой псевдоним.

* * *

Я говорила уже, что в Париже я познакомилась с поэтом Э.Ростаном. Он
произвел на меня неожиданное впечатление. Я привыкла к русским литераторам.
Как он непохож был на них! Глядя на его обстановку, я вспоминала более чем
скромную квартиру Короленко во дворе, рядом с сапожником; квартирку
Н.Михайловского, украшенную только книгами, переплескивавшимися даже в
переднюю, с потертым диваном и рабочим столом; вспоминала пятый этаж, на
котором жил эстет Луговой; вспоминала скромную усадебку Чехова,
приобретенную на трудовые гроши.

Я вспоминала и русские гонорары. Чехов, например, продал все свои
сочинения Марксу, издателю "Нивы", за семьдесят пять тысяч рублей, и это
казалось русским писателям большой суммой, а Ростан за одно только
напечатание "Шантеклера" - его совсем упадочной пьесы - получил миллион
франков. Немудрено, что при таких гонорарах у него был и особняк, и
автомобиль, и роскошная вилла в Пиренеях, расписанная лучшими художниками.

Но он обязан был своим богатством не только себе: он вообще был
баловнем судьбы. Этим и объясняется, конечно, безмятежность его музы,
которая, выражаясь языком романтических поэтов, "никогда не являлась ему в
лохмотьях нищеты, с трагедией голода и мрачным огнем мести в глазах", - его
муза была такая же хорошенькая, балованная женщина, как его золотоволосая
Розмонда.

Наши, русские, поэты не приучили нас к такой безмятежности: у нас
всегда господствовало направление, не признававшее искусства только ради
искусства, считавшее эстетику и "красивость" ядовитым цветком на почве
литературы. При условиях, в которых развивалась русская литература, это
больше чем понятно. Может быть, живи Ростан в другие времена - хоть в эпоху
Гюго, - он нашел бы другие звуки для своих песен. Но могла ли я сравнивать
его с русскими поэтами? Его колыбель не качала нянька из крепостных, которая
вместо сказки могла ему рассказывать, как ее продавали в неволю; его мать не
собирала на голодающих, отказывая себе подчас в необходимом; его отца не
вели в тюрьму за "недозволенный образ мыслей"; не доносились до него отзвуки
голодных и холерных бунтов; не долетало эхо еврейских погромов, расстрелов и
карательных экспедиций по деревням...

В личной жизни он тоже был счастлив. Никогда не приходилось ему, как
Верлену, спать под открытым небом или в жалком кабаке обманывать сосущий