"Татьяна Щепкина-Куперник. Поздние воспоминания " - читать интересную книгу автора

Когда мы думали, что скоро без следа

Погибнет это все - погибнет навсегда!

Часто потом припоминалось мне это пророчество балованного поэта,
пророчество, показывавшее, что он был достаточно талантлив, чтобы провидеть
под блеском эпохи, стиля, обстановки - близкую гибель всей этой роскошной,
удобной и беспечальной жизни.

Мы часто виделись с Ростаном, совершали вместе поездки по окрестностям,
бывали в театрах. Он относился к нам хорошо, хотя и пытался
распропагандировать нас, настроить на более "современный лад".

Яворская охотно слушала его уроки, я же чувствовала, что мы говорим на
разных языках и, несмотря на взаимную симпатию, не поймем друг друга. Я-то
еще смогу понять его, но он никогда не поймет меня, если я начну делиться с
ним моими русскими печалями и думами.

В атмосфере, окружавшей его, казалось, места печали (не личной, а
общественной) не было.

- Надо жить! - говорил он. - Главное, мой большой поэт, - маленькая
Таниа (так он звал меня), - надо уметь жить и умножать себя! Будьте
поэтессой. Будьте, если хотите, даже серьезной женщиной (хотя, если вы
хотите здесь нравиться, я бы советовал вам, как друг, скрывайте это!), но
прежде всего, и непременно, будьте и женщиной и кокеткой. Умножайте себя!

Это выражение пошло у нас в ход. Если мы хотели сказать про кого-нибудь
из знакомых дам, что она кокетничает, мы так и говорили:

- Она умножает себя.

Ростан сам "умножал себя" нещадно. Он жил лихорадочной жизнью, пробуя
все, что мог предложить ему Париж. Этот проповедник "чистой, небесной любви"
принца Рюделя, идеализма трубадуров и Сирано менял женщин, как носовые
платки. Для него любовь сводилась к "жесту", и под его изящной внешностью
скрывался холодный, изощренный цинизм. Иногда жутко делалось от
несоответствия "поэзии и действительности" в его жизни.

В конце концов этого любимца судьбы постигла беда. Может быть, именно
оттого, что он чересчур усердно "умножал себя". С того времени, как он был
выбран в академики, и до следующей пьесы ("Шантеклер") прошло почти семь
лет, в течение которых он не писал почти ничего, жил безвыездно на своей
пиренейской вилле, целыми днями сидел в теплой ванне, с завешенными окнами
и, как мне говорили, страдал тяжелой ипохондрией. Его последняя, кажется,
даже незаконченная, вещь называется "Последняя ночь Дон Жуана", и в ней
попадаются очень мрачные ноты, верно, и тут отзвуки его собственных
переживаний.