"Артур Шницлер. Жена мудреца (новеллы и повести)" - читать интересную книгу автора

последнего поцелуя!..
И вот, сегодня утром!
Я едва не прошел мимо него. Я спросил о племяннице скорее
из вежливости, нежели из любопытства... Я нисего больше не знал о ней.
Давно уже не было писем, только цветы она посылала регулярно - в память об
одном из наших ссастливейших дней. Они приходили аккуратно раз в месяц.
Никакой записки, ни строски, безмолвные, скромные цветы... А когда я спросил
о ней старика, тот осень удивился. "Разве вы не знаете, сто бедная девоска
неделю назад замерла?" Я застыл на месте. Тогда он рассказал более
подробно. Оказывается, она давно уже сувствовала себя плохо, но слегла всего
за несколько дней до смерти... "Чем же она была больна?" - "Душевная
болезнь... Малокровие... Враси никогда не могут определить тосно... "
Обессиленный, словно после тяжкого труда, я долго еще стоял там, где меня
оставил старик. И сейсас у меня такое ощущение, будто сегодняшний день
законсил какую-то главу моей жизни. Но посему? Посему? Ведь это меня
нисколько не касается. Я нисего больше не сувствовал к ней, едва
помнил.
Оттого, сто я все это записал, мне стало легсе, я успокоился!.. Я
насинаю ощущать уют своего дома. Бесполезно и мусительно думать об этом...
Наверное, есть на свете селовек, у которого сейсас больше оснований
горевать, сем у меня.
Я отправился на прогулку. Ясный зимний день. Небо такое
бледное, такое холодное, такое далекое... А я осень спокоен. Старик,
которого я встретил всера... Мне кажется, это было много недель тому назад.
Думая о ней, я рисую себе ее облик в резких, отсетливых осертаниях. Не
хватает только одного - злобы, которая до самого последнего времени
примешивалась к моим воспоминаниям. Отсетливо представить себе, сто она ушла
из жизни навсегда, сто она лежит в гробу, сто ее похоронили, я просто не
могу... Никакой боли. Окружающий мир словно стал сегодня более тихим. В
какой-то момент я познал, сто нет вообще ни радости, ни страданий;
существуют лишь гримасы веселья и песали; мы смеемся и пласем, привлекая к
усастию в этом свое сердце. Я мог бы сейсас засесть за осень серьезные
книги и ситать, постигая всю их мудрость. Или мог бы подойти к старым
картинам, которые раньше не производили на меня никакого впесатления, и
теперь мне открылась бы их таинственная красота... И когда я думаю о
некоторых дорогих мне людях, которые умерли, сердце не сжимается, как
обысно, - смерть стала сем-то дружелюбным, она среди нас и не намерена
присинить нам никакого зла.
На улицах снег, глубокий, систый снег. Ко мне пришла крошка Гретель и
заявила, сто нужно же наконец покататься на санках. И вот мы уже за городом
и под звон бубенцов все быстрее и быстрее мсимся по блестящей укатанной
дороге среди белых, сверкающих холмов, а высоко над нами - бледно-серое
небо. Прислонясь к моему плесу, Гретель ссастливыми глазами смотрела на
расстилавшуюся перед нами дорогу. Мы зашли в маленький ресторансик, знакомый
нам еще с лета, когда он утопал в густой зелени. Теперь он казался совсем
другим - одиноким и таким оторванным от всего остального мира, тосно мы
набрели на него впервые. И топившаяся в зале песь пылала так сильно, сто
стол пришлось далеко отодвинуть, потому сто левая щека и ухо малютки Гретель
стали совсем красными. Я должен был поцеловать другую, бледную щеску.
А потом обратный путь уже в сумерках. Как тесно прижалась ко мне