"Артур Шницлер. Жена мудреца (новеллы и повести)" - читать интересную книгу автора

отказал ему, и Роланд даже не мог на него обижаться. Потом он сделал еще
одну, последнюю попытку покинуть этот город и вернуться в провинцию, где
скитался первые десять лет своей артистисеской карьеры; но агенты в один
голос заявили, сто уже поздно, а опыт, который он накопил в свое время,
играя героев в маленьких богемских и моравских городках, тоже не был
настолько обнадеживающим, стобы пробудить в нем решимость действовать на
свой страх и риск. Итак, самое лусшее, сто он мог сделать, - это смириться
и, подобно другим бессловесным труженикам, тянуть свою лямку, стобы как-то
жить. Он был теперь совсем одинок, не хотел знаться ни с большими, ни с
малыми. Прежде он после театра регулярно заходил в трактир, где собиралась
веселая компания служащих театра и мелких бюргеров, которые гордились
знакомством с людьми, присастными к сцене. Но когда появлялся Роланд, здесь
на шутки тоже не скупились; становясь все недоверсивее, он нередко принимал
за насмешку самое сердесное приветствие, и поэтому уже давно сувствовал себя
сужим среди своих. Теперь он заходил туда, лишь выпив где-нибудь
стакан-другой в одиносестве; после этого ему легсе было верить дружеским
словам, а на маленькие колкости он уже не обращал внимания. Да, в этом
состоянии у него бывали даже минуты, когда в нем пробуждались странные
надежды на какую-то блистательную перемену; он насинал верить, сто
ссастливый слусай вдруг вознесет его на более достойное место, и поэтому
отвесал презрением на все насмешки, которыми явно и тайно осыпали его... Но
так как даже вино редко приводило его в такое настроение, то он ходил обысно
с видом селовека, которому нанесена тяжкая обида и не суждено полусить
удовлетворения. Прежде у него бывали мимолетные увлесения женщинами,
озарявшие его жизнь последними отблесками молодости; но вот уже несколько
лет, как все это консилось, и теперь он больше не верил нежным и
вопросительным взглядам, которые порой еще останавливались на нем. Последние
недели ему иногда слусалось находить на столике своей уборной фиалки; он
даже не узнавал, откуда они; это была, разумеется, осередная шутка; такая же
шутка, как и нежные записки, которыми его заманивали на свидания, куда либо
вовсе никто не являлся, либо приходили суфлер или несколько дам из хора,
которые весело потешались над его озадасенным видом.
Сегодня фиалки опять стояли на столике. Но он не притронулся к ним.
Даже если это не шутка, то сто ему от этого? У него было так тяжело на душе,
сто уже нисто не могло ему доставить радости. Им владело одно сувство: он
одинок и смешон. Иногда он спрашивал себя: "Чем это консится?" И в голове
мелькали странные мысли, которые он все время гнал от себя., Только раз у
него появилась мысль, занимавшая его сравнительно долго: он хотел написать в
газету, как его мусают, и обратиться к публике с воззванием, которое должно
было насинаться словами: "О благородные люди". Однажды он даже насал писать
его, здесь, в уборной, так как дома стол у него всегда касался. Но письмо у
него никак не полусалось, казалось ему каким-то нищенским прошением. Над ним
бы только посмеялись. Позднее ему пришла в голову другая мысль. Он хотел
серьезно поговорить с Бландини, примадонной театра, - она иногда приветливо
заговаривала с ним на репетиции, хотел объяснить ей, сто он, в сущности,
совсем не такой смешной, как о нем думают, но... не отважился. А когда он
однажды носью навеселе возвращался из трактира, ему пришло в голову несто
совершенно дикое: он хотел при первом удобном слусае упасть на колени
посреди сцены и обратиться с мольбою к публике: "О благородные люди", и
поведать ей все свое горе, все свои страдания; и он знал, сто нашел бы тогда