"О.А.Седакова. Поэтика обряда, часть 1 (Погребальная обрядность восточных и южных славян) " - читать интересную книгу автора

______________
* См., например, реконструкцию древнейшей ремесленной терминологии
[Трубачев 1966], проведенную в двух планах: экстралингвистическом (история
реалий) и лингвистическом (история термина), причем само расхождение этих
планов интерпретируется как лингвистический факт.
** Не следует, впрочем, слишком категорично разделять "обыденное" и
"обрядовое" в традиционной культуре. Изучение народного быта славян по
программам этнолингвистических атласов показывает, что область
"маркированного" поведения значительно шире, чем обычно представляется: так,
например, всякое первое явление вещи или природного феномена требует
"микрообряда": первый гром, первый крик кукушки, первое в году употребление
плодов или ягод. Некоторые (и довольно многочисленные) предметы всегда
требуют специально оговоренного обращения с ними (например, отдельные части
дома, см. [Байбурин 1983]).
*** Ср. подтверждающий такую интерпретацию "дележ" с покойным в болгарском
обряде: сквозь пальцы умершего пересыпают жито, муку, соль, отруби - "да
запазят кьсмета на умрелия за дома" (чтобы сохранить для дома долю умершего)
[Вакарелски 1977,493].

Эта погребальная терминология в узком смысле обладает теми свойствами
народной терминологии вообще, которые отличают ее от книжной: "строгость и
однозначность употребления не превышает средней величины этих показателей
для прочих компонентов словаря" [Трубачев 1966,62].
Следует отметить еще одну характерную черту обрядовой терминологии:
неопределенность ее предметной отнесенности. Так, помбна может обозначать:
1) 'поминки вообще' (блг.); 2) 'особый обряд прижизненных поминок, который
старики справляют по себе' (з.-блг.); 3) 'набор предметов' (полотно,
калачик, свечка, монета), который кладут перед погребальным шествием
(з.-укр.). Эта особенность, по-видимому, является общей для любой обрядовой
терминологии (см. картографированные предметные значения свадебного термина
крбсота [Гура 1974]). Она еще раз подчеркивает господство общего
символического значения над его конкретно-предметным выражением в поле
ритуала.
По-особому в отношении погребального обряда встает вопрос о "пустом
месте" в терминологии. Неразработанность и относительная бедность
специфической лексики похорон резко расходится с развитым, подробно
детализированным предметным составом обряда. И причины здесь - не только
"архаизирующая сущность терминологии" [Трубачев 1966, 10], но и воздействие
надъязыковых мифологических представлений на формирование обрядовой лексики,
прежде всего табуирование всех основных понятий, связанных со смертью,
смертельным исходом, посмертным состоянием человека. Тенденция скрытия,
утаивания распространяется не только на названия, но и на сам факт смерти -
весь обряд представляет собой уничтожение смерти реальной смертью
ритуальной, "скрывание умершего". Это видно из таких древнерусских терминов,
как потаити (похоронить), спрАтати, опрАтати, скVтати (собрать покойного)
[ПВЛ 63,89,108,136,139,142], современного белорусского заховбць смерть
(поставить хлеб "станьком" в угол, где лежал покойный), с.-рус. хутъть
'хоронить' и т. п.
Лексика, сформированная на основе табу, естественно, носит
заместительный характер; принципом называния служит метафора, близкая к