"О.А.Седакова. Поэтика обряда, часть 1 (Погребальная обрядность восточных и южных славян) " - читать интересную книгу автора

снимаются предписания траура. Вместе с тем сороковины, венчающие собственно
погребальный обряд, выводят за его пределы, перекидывая мост к общему
календарному поминовению. Состав сороковин уже близок к составу действии на
домашних поминках календарного цикла осенне-зимнего сезона:
1. Приглашение "души" (там - "душ") с кладбища в дом на ночь;
2. Угощение "души", приготовление бани для нее;
3. Проводы "души" на кладбище (через окно).
Подробный список обрядовых актов с их терминологией мы приводим в
"Обобщенной схеме погребального обряда", на нумерацию которой в дальнейшем
изложении будем ссылаться.

Функциональная направленность обрядовых действий

Ярко выраженная двойственность всего обряда и отдельных его актов
традиционно интерпретировалась этнографами как результат того, что обряд
обращен одновременно к двум адресатам: живым и умершему - и воплощает собой:
1. Оказание почести умершему, помощь ему в переходе в загробную жизнь.
2. Ограждение живых от действия смерти (см., например, исследования Н.
Н. Харузина, А. Котляревского).
Предлагалась и психологическая мотивировка этой двойственной -
возвеличивающей покойного и уничтожительной для него (см., например,
вкладывание в гроб запасной одежды и, вместе с тем, взрывчатых веществ -
блг.), "милосердной" к умершему и "жестокой" к нему тенденции погребальных
ритуалов: это два разных типа переживания страха смерти (3. Фрейд. "Тотем и
табу").
В интерпретации архаических ритуалов Фрейд, как обычно, исходит из
целиком "эгоистической" модели психики человека (в данном случае исполнителя
обряда, переживающего ощущение "крайней вирулентности смерти", но также
угрызения совести, поскольку смерть ближнего исполнила его скрытое желание)
[Фрейд 1923]. Если принять противоположную, целиком "альтруистическую"
модель ритуала, то окажется, что двойственность погребального обряда может
быть интерпретирована через двойственность образа самого покойного в период
от кончины до погребения. Он характеризован как гость (см. выше) среди
живых: "Гасьтюй, гасьтюй, мой ты сынуличка. Нямношка ш тябе ужо у нас
гасьтювати!" (могил. [Чубинский 1877,425]) - но он еще "гость" и на "том
свете": "Отива гостенин на Страшния съд" (комр., запись И. Седаковой). После
того как "уничтожена", предана земле его плоть, заключающая в себе "саму
смерть", общий ход обряда меняется, в нем усиливается "положительная"
тенденция ("будить" покойного и т. п.).
Однако, рассматривая каждый конкретный акт обряда, мы едва ли сможем
определить его адресата: к живым или к мертвому обращен, например, акт
осыпания гроба зерном? Чаще всего точной адресованности у обрядового акта
нет. Вероятно, для объяснения противоречиивых тенденций обряда, для
понимания принципов варьирования (до противоположности) отдельных его
предписаний в локальных вариантах следует обратиться не к адресатам обряда,
а к тем же ключевым пространственным представлениям, которые составляют код
погребального обряда. В данном случае - это пространственное представление
границы между областями жизни и смерти. Все основные обрядовые акты -
операции с пространством - так или иначе сосредоточены вокруг этой границы.
По тому, какой направленностью обладают эти действия, выделяются три