"Олег Селянкин. Место в жизни" - читать интересную книгу автора

злило - молчит окаянный! Ты ему объясняешь, показываешь - молчит. Спросишь,
понял ли он, - кивнет и опять ни слова, если не на занятиях. Только на
вечерней поверке, когда его фамилию выкрикивали, ответит: "Есть". Почему
ответит? Устав велит.
Не выдержал я и как-то сказал своему командиру: "Ну и трудного человека
вы в подчиненные мне дали". Не знаю, как это случилось, но скоро все на
корабле стали звать его так. Только, бывало, и слышишь: "Трудный, тебя
мичман кличет". Или еще что... А Иван не обижается. И что интересно - память
у него оказалась зверская: раз покажешь и объяснишь, что к чему, - слова не
скажет, а все запомнит!.. Скоро стал Иван самостоятельно вахту нести.
Хорошо, добросовестно нести, так, что комар носа не подточит.
Прошло, может, месяца три - и вдруг новость: Трудный заговорил! А что
сказал, сказал без принуждения, по собственной инициативе? "Сапожничать
могу. Кому нужно - тащите обутки".
Чуете, куда гнет? Частная инициатива! Кустарь-одиночка на корабле
объявился!.. Уязвило это нас всех, и решили мы его проучить: натаскали
обуви - на месяц работы. Натаскали, а сами мыслью тешимся: "Починишь всю
обувь, деньги сдерешь, а потом мы и дадим тебе жизни. Будешь впредь знать,
как своего брата матроса обирать!"
Мичман несколько минут смотрел на поплавки, потом улыбнулся и
продолжил:
- Все чоботы починил окаянный! И денег ни копеечки не взял! Тут уж мы
опешили: выходит, зря над человеком измывались? Ведь кое-кто ему для ремонта
такие обутки принес, что и носить больше не собирался, а теперь в них хоть
на параде вышагивай!
Окружили мы Ивана, прижали вопросом к переборке кубрика: "Почему
вызвался обувь чинить?" Он молчал сначала, потом выдавил из себя, словно
жернов свернул: "Сапожничать могу, что не каждому дано". Ну, каков говорун?
А понимать его надо так: дело он знает, время свободное для товарищей тоже
найдет, так почему не помочь?
После этого случая все мы другими глазами на Ивана смотреть стали, но
кличка та - Трудный - к нему накрепко прилипла... А вскоре и такое
произошло... Замполит у нас тогда молодой, горячий был... Он проводил у нас
собрание по вопросу сдачи экзамена на классность. Почти все выступили и одно
твердили: дело хорошее, нужное. Только Иван отмалчивался. Замполит и
навалился на него: "Выскажитесь и вы, товарищ Лукашин". Тот сначала
отмалчивался, а потом возьми и брякни: "Я - не кочет". Что тут поднялось! -
Мичман зажмурил глаза и покачал головой. - И замполит, и мы - все навалом на
Ивана. Это мы-то кочеты?! - Мичман смеется, смеется радостно. - Дней десять
обходили Ивана, будто и не было его на корабле вовсе. А он - ничего,
спокоен, словно так и быть должно. Может, и дальше играли бы в молчанки, да
собрание опять подошло. Вот на нем и выступил один из наших, во весь голос
сказал, что есть еще трудные люди и у нас на корабле, что их еще воспитывать
и воспитывать надо, чтобы хотя бы к дверям коммунистического общества
подпустить. Фамилию не называет, но мы-то знаем, в чей огород камень брошен.
Тут и подымается Иван, басит: "У нас в деревне кочеты завсегда друг за
другом орут. А мы - люди. Зачем друг дружку перепевать? Шум один... Я с
народом согласный". Сказал это и сел. И тихо так в кубрике стало - сравнить
не знаю с чем. Сижу и думаю: "Вот уел так уел, черт таежный!"
Матросы молчали, молчали да как грохнут хохотом. Только Иван и не