"Николай Семченко. ...что движет солнце и светила " - читать интересную книгу автора

потому что она временами тихо стонала, приглушенно вскрикивала, будто
подушкой рот затыкала.
Проснулся папа, прошлепал на кухню, шумно попил воды, зажег спичку и,
наверное, закурил. Он был заядлым курильщиком и даже специально вставал
ночью, чтобы подымить "Беломором". В Марининой комнате все стихло, и папа
прошлепал обратно в спальню и, видно, нечаянно разбудил маму, потому что
она громко сказала: "Ты что, сдурел? Давай спи!"
А утром я стал мужчиной. Случилось это внезапно, и только несколько
лет спустя я понял, что Марина, по большому счету, - моя первая женщина.
Меня разбудил Бармалей. Он вскочил на забор, как раз напротив моего
окна, и так заливисто кукарекнул, что Дунька, спавшая у меня в ногах,
зашипела и кинулась наутек. Я проснулся.
В щель между шторами пробивался столб света, в котором плясала
солнечная пыль. Где-то далеко-далеко, на самом краю земли, куковала
кукушка, щебетали ласточки и радостно вскрикивал скворец. Он, разбойник,
наверное, опять клевал красные ягодки вишен, в которых просвечивались
темные косточки. Я подошел к окну, чтобы пугнуть скворца. Хотел раздвинуть
шторы пошире, но тут увидел ее, Марину.
Она стояла у клумбы, на которой уже расцвели желтые ноготки. Ветерок
чуть покачивал елочки космеи, играл глянцевитыми листьями высоких георгинов
и озорничал с Марининым платьем: то раздувал его парашютным куполом, то
словно обклеивал тканью все тело, то шутливо дергал подол. Марина бросилась
удерживать платье, засмеялась, подставила лицо солнечным лучам и
закружилась - па-ра-там-па- па, совсем как девчонка.
Я посмотрел на ее ноги - загорелые, почти шоколадного цвета, они
напомнили мне картинку из альбома об искусстве Древней Греции: скульптура
красивой женщины без всяких одежд, и, главное, руки по локоть отколоты -
Венера, богиня любви. Я рассматривал эту иллюстрацию с жадным, странным
любопытством, потому что это было совсем другое, немужское тело - плавные
линии, округлость форм, изящность и какая-то непостижимая тайна, которая и
пугала, и притягивала, и заставляла сильнее биться сердце.
Соседские пацаны, я знал, по той же самой причине ходили к баньке тети
Тани Авхачёвой. По пятницам она там парилась со своими дочерьми. И в
темное, мутное оконце, если прижаться к нему лицом, можно было разглядеть
женщин. Но мне это почему-то казалось стыдным, недостойным занятием, и
вообще, что может быть интересного в крупной, задастой тете Тане и ее
худых, как доски, дочках?
А Марина была красивая. Она перестала кружиться, раскинула руки и
стояла теперь уже неподвижно: солнце золотило ее волосы, они - о чудо! -
светились мягким ореолом, и весь ее силуэт тоже как будто светился, и
хотелось прикоснуться к ее коже, провести по ней ладонью и губами поймать
хоть одну маленькую крупинку золота. Это было колдовство, наваждение,
сказка!
С цветков и листьев Марина стряхивала росу в ладони и растирала ею
руки, плечи, грудь. Она это делала с удовольствием и радостью, будто
умывалась по крайней мере живой водой, а не обжигающе- холодной влагой. Она
была совсем другая, не такая, как я, и не такая, как отец, дядя Володя или
другие мужчины, - в ней было что-то такое, чего, должно быть, недоставало
мне. Может быть, я был минусом, а она плюсом - вот и возникало странное,
волнующее притяжение, отчего томительно кружило голову.