"Николай Семченко. ...что движет солнце и светила " - читать интересную книгу автора

всегда говорила: "Айда со мной, Пашка!" И покупала мороженое, его тогда
делали с изюмом, ванилином или клубничным вареньем - вкуснятина! И всякий
раз Марина просила меня: "Ну, женишок, тайну хранить умеешь? Вон
телефон-автомат, набери вот этот номер и попроси Ивана Алексеевича, ладно?
А когда он ответит, дашь трубку мне..."
Голос мужчины казался мне подозрительно знакомым, но я почему-то не
решался спросить у Марины, кто это. Тут была какая-то тайна, потому что
Марина легким, но настойчивым движением руки выталкивала меня из будки и,
маясь по ту сторону стеклянной двери, я только видел то смеющееся, то
напряженное, то лукаво-капризное выражение ее лица...
Тайну я умел хранить и никому, даже маме, не рассказывал о телефонных
играх. То, что дядя Володя стал приходить к нам реже, я как-то даже и не
заметил. Марина часто уходила вечерами одна, возвращалась поздно, и мама не
раз ей говорила: "Ой, смотри, добегаешься! Нарвешься на какого-нибудь
охальника. Чего смеешься? Как бы реветь не пришлось!".
И однажды она действительно заплакала. Родителей дома не было. На
раннем утреннем поезде, еще затемно, они уехали в город за покупками.
Марина, наверное, думала, что я сплю и потому, не стесняясь, рыдала громко,
протяжно, с долгами вздохами, и столько во всем этом было страдания, что у
меня тоже навернулись слезы на глазах. Я не могу переносить боль - ни свою,
ни чужую, и меня за это дразнили пацаны. Смотрю, допустим, кино, а там
показывают, как бандиты мчатся на машине, не разбирая дороги, и люди
бросаются от них врассыпную, а кто-то попадает под колеса и, как мячик,
отскакивает от них. Весь зал ржет, а у меня в сердце какой-то спазм, будто
его сжимает ледяная рука: представляю себя на месте этого несчастного
человека, который остается калекой, - и вот уже предательски дрожат
ресницы, наворачивается горько-мучительная слеза.
Я слышал, как к дому подъехала машина, посигналила. Надрываясь,
закукарекал Бармалей, а Шарик, напротив, радостно взвизгивал от восторга.
Марина перестала плакать, что-то тяжелое упало в ее комнате, скрипнула
дверь и она вошла ко мне:
- Не спишь, женишок? Ах, миленький, дай я тебя обниму!
Она прижалась ко мне теплой щекой. Ее волосы чудесно пахли какой-то
горьковатой травой, наверное, полынью, и вся она была такая красивая,
добрая и, свежая, что я задохнулся от счастья и подумал: "Вырасту -
обязательно на ней женюсь!"
В ту минуту в моем сознании мир с беспощадной ясностью разделился на
мужчин и женщин, причем из всех женщин я выбрал только ее, Марину, а
остальные меня как-то не интересовали.
- Я должна ехать, - сказала она. - Скажи папе и маме, что письмо для
них лежит в моей комнате. И что бы про меня ни говорили, знай: я все делала
так, как подсказывало сердце. Это, может, глупо, но женщина всегда слушает
его, даже когда слушать его совсем не надо...
Из окна я видел, как дядя Иван помогает Марине складывать чемоданы.
Заметив меня, он поднял руку и помахал мне. Хлопнула дверца газика, уркнул
мотор и они уехали. Я знал, что Марина собиралась в отпуск, но ее отъезд
напоминал скорее бегство. И я в этом убедился, когда заглянул в ее комнату:
непривычно пустая, только на кровати лежали обрывки бумаги, смятые пакеты,
валялся мусор на полу. А на столе горделиво стоял самовар с прислоненным к
нему конвертом - письмо родителям.