"Юлиан Семенов. Ночь и утро (Рассказ)" - читать интересную книгу автора

клуб Товарищества.
В углу, возле камина, сидел Луис Гандика, <ганадеро> из Венесуэлы, с
матадором Тино. Гандика подписывает с Тино контракт: профессия <ганадеро>
подобна импресарио, только, в отличие от тех, обычных, он подписывает
контракт на смерть - и пьет при этом красное вино, и аппетитно ест мясо, и
аккуратно снижает цену за выступление, хотя его Пласа де Торос - вторая в
мире по величине после мексиканской: сорок тысяч зрителей. Гандика
жаловался на рост дороговизны - и в Испании и во всем мире, сетовал на ТВ,
которое убивает корриду, бранил власти - в аккуратной и тактичной манере
миллионера, которому позволено непозволенное, а Тино сидел отрешенно,
словно бы присматриваясь к своему одиночеству среди этой веселой и пьяной,
жестокой и нежной толпы санферминцев. Крестьянское лицо Тино малоподвижно,
живут только круглые глаза. Все движение собрано, завязано в жгут фигуры:
широкие, словно крылья селезня, плечи, балеринья талия, сильные, хотя и
очень тонкие, ноги.
Мы вышли из <Каса Марсельяно> и двинулись по калье Эстафета, где
завтра, нет, не завтра, а сегодня (ведь уже четыре часа утра), ровно в
восемь, когда грохнет пушка, побегут люди (их называют <афисионадо>) по
деревянному кораллю, ограждающему витрины, а следом за ними - быки, и люди
будут падать и закрывать голову руками, а наготове будут стоять санитарные
машины, и зрители - на балконах, на протяжении всех 823 метров улицы
Эстафеты, по которой быки будут гнать любителей корриды во время этой
полутораминутной <энсьерро> - станут напряженно и тихо смотреть, как
погибают или чудом спасаются эти сумасшедшие <афисионадо>.
На Пласа дель Кастильо по-прежнему бушевала толпа: все семь дней
Сан-Фермина люди не спят - лишь только утром после <энсьерро> выпьют вина,
съедят сандвич и лягут на улице или в сквере, несмотря на категорический
запрет полиции. (Впрочем, несмотря на многие категорические запреты,
испанцы все более и более открыто игнорируют официальные <табу>. В <Каса
Марсельяно>, где сидели за соседним столиком французы, молодые студенты из
Мадрида кричали: <Да здравствует блок всех левых сил!> Это было
невозможным год назад, как невозможной была открытая продажа советских
книг, - сейчас они появились на книжных витринах.)
Мы проталкивались сквозь толпу, к бару <Чокко>, где Старик всегда пил
кофе рано утром после <энсьерро>, и я смотрел на Тино, которого многие
узнавали, и дивился той маске трагизма, которая была на его лице.
Наверное, каждый тореро постоянно ощущает состояние трагедии, и не только
в госпитале после ранения, но и сейчас, ночью, глядя на толпу, которая
знает его, приветствует и любит, но до тех лишь пор, пока он - Тино и пока
он не погиб, или не испугался, или не заболел; тогда его предадут
презрительному забвению. (Впрочем, подумал я, только ли к одним тореро
приложимо это? Литератор, переставший писать, состарившаяся балерина -
разве все это не составляет одну цепь - тяжелые вериги искусства?)
...А ранним утром, когда по улице Эстафеты с олимпийской скоростью -
километр за полторы минуты - быки пронеслись и ранили шестерых
<афисионадо>, мы сидели на Пласа де Торос. Только-только с арены ушел
оркестр - поскольку люди здесь собираются загодя, на рассвете, часов в
шесть, чтобы занять места получше, памплонцы два часа радуют гостей
прекрасными песнями Наварры, танцами Астурии, страны басков, и на Пласа де
Торос выскакивают зрители, ибо они не в силах сдерживать себя, им надо