"Юлиан Семенов. Ночь и утро (Рассказ)" - читать интересную книгу автора

двигаться, все время двигаться - до тех пор, пока на арену не вбегут люди,
а следом за ними, поднимая их на рога и топча копытами не ворвутся
<торос>, окруженные волами с колокольчиками на потных шеях. Вот барьер
перепрыгнула длинноногая девушка, жеманно пошла, виляя бедрами, задрала
юбку, а ведь это не девушка, это парень дурачится: хохот, свист,
веселье... Сразу же появляется полиция, <нравственность - превыше всего,
что это за французские штучки>, сейчас схватят парня... Но - нет...
Изменилась Испания. Полицейских освистали так, что казалось, воздух
порвется, словно загрунтованный холст.
- Фуэрра! Вон! Фуэрра! Пошли прочь!
И ведь пошли прочь.
Веселье народного праздника продолжалось на арене до тех пор, пока
служащие арены - их называют <работяги корриды> - не затолкали всех на
трибуны - пришло время <энсьерро>.
И вот прогремела пушка, и мы услышали шум, и он катился как лавина
прибоя, а потом этот единый шум распался на голоса, но и голоса в свою
очередь разделились на вопль, тонкий крик, хриплый <а-а-а-ах>, а потом на
арену вбежали первые <афисионадо>, а следом за ними, словно пульсирующая
кровь из порванной артерии, втолкнулись следующие, а за этой второй
партией, закрыв затылки руками, сталкивая друг друга с ног, ворвались
третьи, последние, потому что их преследовали быки, и вся Пласа де Торос
повскакивала со своих мест, заохала, закричала, а особенно кричали на
трибунах <соль>, которые подешевле, и там, в отличие от трибун <сомбра>,
все были в бело-красных костюмах, и все с бурдюками вина, и все поили друг
друга, запрокинув головы, ловя ртом быструю черную струю тинто, и не
проливали ни капли на рубашку, а если и проливали, то что из того? - все
равно красный цвет на белой рубашке угоден Сан-Фермину и нужен для того,
чтобы загодя злить <торос>, которые сейчас метались по арене, поддевая
рогами тех, кто стоял к ним ближе, а остальные переваливались через
деревянную изгородь, и что там прыжки Брумеля и Тер-Ованесяна - сигали с
места, без разбега, подгоняемые зримым ощущением гибели - отточенным,
холодным и гладким рогом быка, который входит в тело, словно в тесто.
Быков, разъяренных, р а с с м о т р е н н ы х зрителями, великолепных
быков с финки Миура, что в Андалузии - там отменные травы и мало воды,
поэтому они похожи на символы скоростной спортивной мощи, вроде спортивных
<ягуаров>, - загнали наконец в ворота, откуда их выпустят в шесть часов
пополудни, когда начинается коррида, и на арену снова высыпали сотни
молодых и пожилых <афисионадо>, и даже две толстенные американки выскочили
на поле (это не переодетые, это - экзальтированные), но их освистали, и
полиция прогнала их обратно, и зрители поддержали полицию в этом, и
началась игра <афисионадо> с бычками-двухлетками: их выпускали через те же
ворота, куда только что скрылись быки борцы-четырехлетки. Но и эти
яростные двухлетки, которых выпустили на поле, начали разметывать толпу, и
от них убегали, но не могли убежать, и падали, и закрывали голову руками,
и сжимались в комочек, маленький человеческий комочек - словно во чреве
матери, и бык-двухлеток бил этот комочек рогами и мял копытами, но
<афисионадо>, рискуя, дергали быка за хвост и принимали удар на себя,
чтобы другие подняли раненого с желтого песка и унесли на трибуны, и на
трибунах стоял замирающий, протяжный, тихий, громкий, ликующий,
негодующий, непереводимый: