"Юлиан Семенов. Старик в Мадриде (Рассказ)" - читать интересную книгу автора

пятьдесят третьем году, весной, просидев в концлагере четырнадцать лет.
Тем же летом Старик пересек границу и прибыл на фиесту и снова начал
изучать Испанию, испанцев, корриду, матадоров, молодых писателей, музей
Прадо и Эскориал, Наварру, лов форели на Ирати, мужество Ордоньеса и
достоинство Домингина.
В Мадриде он останавливался в отеле <Швеция> на калье Маркиз де
Кубас. Он занимал на четвертом этаже три номера: для себя, где он работал,
когда писал <Опасное лето>, для Мэри и для Хотчера. Журналисты знали, что
он останавливается в этом трехзвездочном отеле (<мог и в пятизвездочном, с
его-то деньгами> - вопрос престижа для испанцев вопрос особый, а все отели
разделены на пять категорий: от одной звезды до пяти звезд, и все
знаменитости обязательно живут в роскошных пяти <эстреллас>, а Папа
позволяет себе и в этом оригинальничать. Старик не любил говорить о своих
денежных делах, но однажды объяснил Кастильо Пуче, что из 150000 долларов,
которые ему уплатили за право экранизации <По ком звонит колокол>, он
получил третью часть - все остальное взяло себе управление по налогам).
Журналисты, американские туристы и молодые испанцы подолгу ждали Старика в
холле, а он выходил через тайную дверь на калье де лос Мадрасос и шел
прямехенько в Прадо: когда ему не работалось, он ходил туда два раза в
день, а когда пятьсот слов ложились на машинку и он облегченно вздыхал,
выполнив свою дневную норму, а выполнять ее становилось все труднее и
труднее, он ходил в Прадо только один раз - вместо зарядки рано утром.
Вообще-то мне бы следовало написать не <вместо зарядки>, а <для зарядки>,
потому что больше всех художников мира он ценил испанских, а из всех
испанских - Гойю, ибо тот, по его словам, брался писать то, что никто до
него не решался - не костюм, сюжет или портрет - он брался писать
человеческие состояния.
Разность возрастов не есть с о с т о я н и е, это всего лишь
приближение к состоянию, а в наше время эта возрастная разность все больше
и больше стирается. Я наблюдал за тем, как Дунечка шла вдоль полотен Гойи,
Веласкеса, Тициана и Рафаэля. Сдержанность нового поколения - предмет мало
изученный социологами, и мне сдается, что молодые копают главный смысл и
держат себя - в себе, и это далеко не нигилизм, это нечто новое, ибо мир
за последние десять лет решительным образом изменился, его распирает от
<заряда информации>, мир приблизился к крайним рубежам знания, он, мир
наш, похож сейчас на бегуна, вышедшего на финишную прямую. Когда я впервые
смотрел Гойю, Эль Греко и Веласкеса, я испытывал особое состояние, я
волновался, как волнуются, когда договариваются по телефону о встрече с
очень мудрым человеком, про которого много слыхал, но ни разу не видел. А
Дуня шла, сосредоточенно рассматривая р а б о т у великих так, как она
рассматривает работы своих коллег по училищу живописи. И только когда Хуан
Гарригес привел нас в зал Иеронима Босха, я увидел в глазах дочери
изумление и открытый, нескрываемый восторг. Босх написал триптих: мир - от
его создания до Апокалипсиса. Если прошлое в шестнадцатом веке можно было
писать гениально, то писать будущее, угадывая подводные лодки, атомные
взрывы, межконтинентальные катаклизмы, - это удел провидца от искусства,
это дар - в определенном роде - апостольский. Информация, заложенная в
поразительной живописи Босха, настолько современна в своей манере,
настолько молода, что можно только диву даваться, откуда т а к о е пришло
к великому гению.