"Юлиан Семенов. Начало семьдесят третьего (Франция, Испания, Андорра)" - читать интересную книгу автора

Хемингуэй жил в другом подъезде, со стороны Рю Декарт, там сейчас тоже
продают квартиру, именно ту, где жил бородатый писатель, и окна его
выходили на Контрэскарп.
- Но этого не может быть, - сказала красивая, высокая мадам, - меня
заверили, что я покупаю комнату Хемингуэя.
- Считайте, что вас обманули, - усмехнулся сосед, - я живу в его
квартире, и смешно с этим спорить.
"Из-за дождя мы держали окна закрытыми, холодный ветер срывал листья с
деревьев на площади Контрэскарп. Листья лежали размоченные дождем, и ветер
швырял дождь в большой зеленый автобус на конечной остановке, а кафе "Для
любителей" было переполнено, и окна запотели изнутри от тепла и табачного
дыма".
А на площади Контрэскарп ветер срывал листья с платанов, и начался
дождь, "который портил только погоду, а не жизнь", и в кафе было
полным-полно народу, и на улице Муфтар, "этой чудесной многолюдной улице",
заставленной мокрыми лотками с устрицами, обложенными льдом, толкались
сотни парижан под прозрачными, словно бы стеклянными зонтиками, а в кафе
"Для любителей" обитатели Муфтар по-прежнему много пили, правда, в отличие
от хемингуэевских времен на стене уже не было объявления "о мерах
наказания, предусмотренных за пьянство в общественных местах".
В воскресные дни парижские улицы, по которым Старик ходил писать в свое
кафе на Сен-Мишель, именно те, которые ведут от площади Контрэскарп к
Сорбонне, пустынны, и шаги твои гулко ударяются о стены домов, и кажется,
будто ты делаешь документальную картину и заботливые ассистенты режиссера
развесили где-то за углом тяжелые канаты и выставили таблички: "Проход
запрещен, идет съемка". Но иллюзия одиночества и твоей сопринадлежности
Парижу кончается, как только пройдешь мимо лицея Генриха Четвертого, мимо
старинной церкви Сент-Этьен дю Мои, как только пересечешь "открытую всем
ветрам площадь Пантеона", и окажешься на Сен-Мишель, и услышишь
английскую, шведскую, индусскую, испанскую, конголезскую, японскую,
русскую, гвинейскую речь, и увидишь бритых наголо, с косичками молодых
американцев из новобуддистской секты, которые зябко продают свои листовки
и грустно, хором поют странные речитативы, и волосатых, с кудрями,
ниспадающими на острые плечи, студентов и картинно грязных клошаров
(говорят, муниципалитет дает им субсидию - Париж без клошаров, которые
спят под мостами, немыслим, они сделались обязательной принадлежностью
города, забитого туристами).
В "славном кафе на площади Сен-Мишель", где Старик работал, когда жил
на улице Лемуана, было пусто. В двенадцать сюда не войти - время обеда для
французов словно месса для фанатиков веры. "С двенадцати до двух во
Франции можно сменить правительство, и этого никто не заметит", - сказал
мне один из газетчиков. Но сейчас было утро, и в кафе было пусто, всего
два-три посетителя. И я сел на стеклянной веранде и заказал кофе, и когда
официант поставил на стол маленькую тяжелую чашку с горячим, дымным cafe
au lait, я спросил его, что он знает о Хемингуэе, и он ответил, что месье
с таким именем в кафе не приходит и что он очень сожалеет, поскольку ничем
не может мне помочь.
- Почему вы спросили о Хэме? - поинтересовался парень, сидевший в
глубине зала.
Я ответил, что повторяю сегодня маршрут Старика, тот самый маршрут,