"Ю.Семенов. Гибель Столыпина (Повесть) [И]" - читать интересную книгу автора

Лишь при внимательном чтении работ Афанасия Фета и Дмитрия Столыпина
можно было уяснить себе истинный смысл этой "драки под одеялом". Казалось,
всего-навсего абстрактный разговор, что лучше для России: община или
семья, аренда. Однако же политики того времени видели в этом споре схватку
двух непримиримых точек зрения - тиранической, дремучей, д е р ж а в н о й
(на которой стояли "общинники"
правого толка; были, впрочем, и "левые"; даже "бунтари" в свое время г
р е ш и л и общиною) и буржуазной, западной; выразителем последней и
заявлял себя Столыпин, манипулируя при этом Огюстом Контом, который - при
том, что француз, - нападал на идеи Французской революции.
Российских "державных воробьев" на мякине провести было невозможно, ибо
наука во времена темного царства была тем главным врагом, который, по
мысли с ф е р, угрожал привычному укладу, подталкивал к действию, в то
время как принцип надежного удержания власти в условиях бесправного
абсолютизма подтверждается устойчивым с т а р ы м; всякое новое - чревато
неизвестностью, а что она в себе несет, поди разберись. Естественно, что
сдержать науку, то есть мысль, может лишь государственная репрессия,
возведенная в степень национальной политики.
Поэтому-то Дмитрий Столыпин после первых публичных выступлений ощутил
себя в некоем вакууме; его не бросили в каземат, как Чернышевского, не
гнали в почетную ссылку, как Салтыкова-Щедрина, не мучили штрафами, как
Некрасова, не отправляли под гласный надзор полиции, как столбовых дворян
Бобринских (речь, понятно, сейчас не идет о непримиримых противниках
державного абсолютизма, как Халтурин и Засулич, Плеханов и Ленин,
Люксембург и Дзержинский, Каменев, Камо, Бухарин, Бауман и Бабушкин);
однако Дмитрий Аркадьевич Столыпин не мог не заметить, что его статьи с
большим скрежетом проходят сквозь цензуру и публикуются о значительными
купюрами; курс его лекций откладывается из года в год; знакомые при
встрече в присутственных местах стараются загодя отойти в другой угол зады
чтобы не раскланиваться на людях.
Такого рода моральные у к о л ы были порождением с и с т е м ы
тотальной репрессии против всех, кто вставал наперекор п р и в ы ч н о м у
- разъедаемому изнутри противоречиями развитию (в общем-то естественными),
скрипящему, но тем не менее оберегающему самого себя штыком, решеткой,
ссылкой и м о л ч а н и е м.
И все это обрушилось не на противника самодержавия, но на человека,
желавшего лишь скорректировать движение, помочь преодолеть кризис д е л о
м, а не легендой, маниловским мечтательством, повторением обветшалых, а
потому зловещих истин о "православии, самодержавии и народности".
Дмитрий Столыпин мучительно переносил все это; замкнулся в себе; о б и
д е л с я (что в схватке невозможно, ибо, как верно говорят, "взялся за
гуж, не говори, что не дюж"). Обида изнутри поедала его, пепелила; умер он
молодым.
Но и после его преждевременной кончины крайние полюсы общественного
лагеря России продолжали наскакивать на идеи Дмитрия Аркадьевича, чем (как
и во всех подобных коллизиях) пользовались с ф е р ы и близкие им люди для
одного лишь:
как можно дольше сохранить те сказочные условия жизни, в которых они
беззаботно, по-обломовски, проводили свои дни и годы.
Поначалу Курлов, - ознакомившись со всеми документами, хранившимися в