"Ю.Семенов. Гибель Столыпина (Повесть) [И]" - читать интересную книгу автора

глазах.
- Айда в кабак, - сказал Кирич. - Скобляночка, Бизюк, а еще лучше
жаркое по-извозчичьи да разварная картошечка! И-эх! Как это Бальмонт
писал: "Увидим небо в бриллиантах!"
- Чехов это писал, - возразил Муравьев, прыгая на одной ноге, целясь
второю в штанину, - и не брильянт, но алмаз.
В кабаке было еще пусто, пахло вчерашними щами: Муравьев жалостливо
поглядел на Кирича:
- Владик, мне и так стыдно, у тебя на шее сижу, но коли б ты мне щец
миску взял, по гроб жизни б помнил...
- Бизюк, я в тебе родство души чую, об чем ты?! Челаэк!
Половой подскочил козелком, обмахнул чистый стол полотенцем, пропел
"чего изволите-с", бросился на кухню, принес щей, стакан с желтой сметаной
и ломоть ржаного теплого хлеба.
- А шкалик? - поинтересовался Кирич, цыкнувши больным зубом мудрости. -
Кто ж суточные щи - и без граненыша?
- Сей миг! - Половой снова скаканул на кухню вернулся со штофом;
любуясь тяжелым, с желтоватым отливом, хлебным вином, разлил по граненым
стаканчикам.
- Ну, Бизюк, бывай, мил человек! - сказал Кирич. - Привязался я к тебе,
как к родному, право слово!
- Спасибо тебе, Владик, - ответил Муравьев, не сводя сияющих глаз с
лица своего нового друга. - Погиб бы я без тебя, судьба меня к тебе
пододвинула, погоди, отслужу и я.
- При слове "дружба", Бизюк, никогда "службу" не произноси, вчуже это.
Ну, вот скажи мне, как ты думаешь, отчего я с тобою вожусь? Нет, ты скажи,
не таясь, скажи! Почему?
- От твоей сердечной доброты, Владик, - ответил Муравьев растроганно и
махнул граненыш в жарко раскрытый рот.
- Нет, - ответил Кирич. - Не тудой! Вот не тудой, и все тут. Неужели ты
думаешь, что я безглазый какой? Или бездумный? Неужели ты думаешь, что
людишки окрест тебя такие маленькие, что смыслу в них нету? Ах, Бизюк,
Бизюк, коли я парю по-над землею, оттого что нашел пристань для себя в
копировальном деле, то ты - надо мною летаешь; когда ты молчишь - у тебя
глаза говорят, когда говоришь - чую, не все открываешь мне, а знаешь во
сто крат больше! Человека я в тебе увидел, вот кого! Думаешь, много
человеков на земле живет? Сотня-две, от силы тысяча! Ты по улицам-то
походи! Погляди в глаза! Стертые монеты, а не глаза!
Пустоты! Высверк увидишь - на край света пойдешь за таким! Но! - Кирич
поднял палец, разлил еще по гране-нышам, выпил, расплескивающе чокнувшись
со стаканчиком Муравьева. - Но! Отбрось баб! Я за ними ходил. Приводили -
или к венцу, на вечную каторгу, или в дом терпимости! Значит - их отбрось!
Остаются старики и дети. Коли сердце у тебя есть, дети для тебя святы, чем
дольше они пребудут детьми, тем мир добрей будет. Старики? Змеи. Они все
последнего часа боятся, оттого к нам - завистливы, как поэты к собратьям.
Значит, их тоже долой!
Остаемся мы, мужчины средних лет. А сколько среди нас дуборыл, коим
ничто, кроме граненыша, не потребно? Сколько? Нет, ты вот скажи мне
честно, сколько таких?
То-то и оно! По моему реестру, девяносто процентов! Так? Так! Остались