"Виталий Семин. Плотина" - читать интересную книгу автора

неведомо как забыл написать название городка. На минуту я ужаснулся этому
провалу памяти - не решился бы отец искать меня по номеру полевой почты, и
не сидел бы он сейчас передо мной.
Потом отец рассказывал, как ехал до Берлина, как ему всюду помогали,
стоило ему лишь сказать, что он ищет сына. В Берлине он оставил свой чемодан
в камере хранения на Бранденбургском вокзале, захватил самое необходимое и
отправился разыскивать управление военно-полевых почт. Нашел, хотел
поговорить с начальником, но задержался около почтового грузовичка. И надо
же, грузовичок вез почту с тем самым номером, который я указал в открытке.
И, хоть это было против всех правил и инструкций, шофер и экспедитор взяли
отца с собой. Грузовичок остановился против ворот нашего завода.
- Я сердцем, понимаешь, сердцем почувствовал...
И еще он рассказывал, как благодарил шофера и экспедитора, как был
благодарен начальнику штаба нашей части, который сразу же принял его,
установил, что я здесь, послал за мной и обещал всяческое содействие. Как
всегда, когда отец говорил со мной, весь мир у него оказывался наполненным
прекрасными людьми, а веселый, франтоватый и нагловатый малый, не дурак
выпить, неплохой парень, наш начальник штаба выглядел этаким чутким,
благородным, блестящим офицером. Все это отец говорил не только для того,
чтобы я знал, как он добирался сюда, - по старой привычке он воспитывал
меня, хотел, чтобы я вместе с ним был благодарен всем этим людям. И о себе
он тоже наивно и красиво сказал, что второе мое рождение досталось ему.
У меня не было слез, когда писарша сказала, что приехал отец, я не
прослезился, когда вбежал к нему в комнату штаба, а тут мне неудержимо
захотелось плакать. Он говорил, а я вспоминал то, что старался, но никак не
мог передать ему о себе, о Германии. О том, как тяжко и страшно мне было
там, как свирепо меня избили в первом лагере и как били потом, как я ходил
со сломанной рукой в гипсе, а под гипсом завелись вши, и я, не выдержав
зуда, сломал гипс. Как лагерный придурок Иван говорил мне "по-доброму": "Ты
не жилец. Может, и дотянешь до конца войны, но все равно не жилец". Как я
зимой и летом ходил в рваном пиджаке на голое тело, в рваных брюках и
деревянных колодках. И еще вспоминалось мне, как я окончательно стал
доходягой, который, разгибаясь, видит перед собой оранжевые круги, и как я
учился, силился скрывать, что я доходяга, потому что это был единственный
способ сохранить к себе уважение и, следовательно, надежду на жизнь.
- А ты не был ранен? - спросил я.
Отец смутился.
- Ты же знаешь, я не был на передовой.
Потом мы перебирали наших родственников-мужчин, и это было тревожно и,
несмотря ни на что, радостно, как возвращение домой. Один мой дядька в
госпитале, попал туда перед самым концом войны, но, слава богу, с легким
ранением. Старшему моему двоюродному брату как-то очень горько не повезло:
сам он цел, ни одной царапины, хотя с первого дня на фронте, а вот сын его
четырехлетний и жена умерли - сын в сорок втором в эвакуации, а жена в сорок
пятом, вернувшись из эвакуации домой. И среди знакомых - тот убит, тот
потерял семью, но вообще много и живых. Живых больше, чем погибших и
пропавших без вести. Со мной вместе одного паренька из нашего двора в
Германию угоняли, недавно объявился. И еще кто-то объявился, хотя считали
его погибшим.
Так мы разговаривали с отцом, курили папиросы и привыкали друг к другу.