"Луций Анней Сенека. Письма" - читать интересную книгу автора

было и раньше, и я знаю, каково оно: после меня будет то же, что было до
меня. Если не быть - мучительно, значит, это было мучительно и до того, как
мы появились на свет, - но тогда мы никаких мук не чувствовали. (5) Скажи,
разве не глупо думать, будто погашенной светильне хуже, чем до того, как ее
зажгли? Нас тоже и зажигают, и гасят: в промежутке мы многое чувствуем, а до
и после него - глубокая безмятежность. Если я не ошибаюсь, Луцилий, то вот в
чем наше заблуждение: мы думаем, будто смерть будет впереди, а она и будет,
и была. То, что было до нас, - та же смерть. Не все ли равно, что
прекратиться, что не начаться? Ведь и тут и там - итог один: небытие. (6) С
такими ободряющими речами (конечно, безмолвными: тут не до слов!) я
непрестанно обращался к себе, потом понемногу одышка, которая уже переходила
в хрип, стала реже, успокоилась и почти прекратилась. Несмотря на это, дышу
я и сейчас не так, как положено природой: я чувствую, как дыханье
прерывается и застревает в груди. Ну да ладно, лишь бы не вздыхать из
глубины души! (7) Обещаю тебе одно: в последний час я не задрожу - ведь я к
нему готов и даже не помышляю о целом дне. Воздавай хвалы и подражай тому,
кому не тяжко умереть, хоть жизнь его и приятна. А велика ли доблесть уйти,
когда тебя выбрасывают за дверь? Впрочем, и тут есть доблесть: если ты
будешь выброшен так, будто сам уходишь. Поэтому мудрого выбросить за дверь
невозможно: ведь выбросить значит, прогнать оттуда, откуда уходишь против
воли. А мудрый ничего не делает против воли и уходит из-под власти
необходимости,. добровольно исполняя то, к чему она принуждает. Будь здоров.

Письмо LV
Сенека приветствует Луцилия!
(1).Я как раз вернулся с прогулки в носилках; впрочем, если бы я
столько же прошел пешком, усталость была бы не больше. Когда тебя подолгу
носят, это тоже труд и, видно, еще более тяжелый из-за своей
противоестественности. Природа дала нам ноги, чтобы мы сами ходили, и глаза,
чтобы мы сами глядели. Изнеженность обрекла нас на бессилие, мы не можем
делать то, чего долго не хотели делать. (2) Однако мне необходимо было
встряхнуться, для того ли, чтобы растрясти застоявшуюся в горле желчь, или
для того, чтобы по какой-то причине стеснившийся в груди воздух разредился
от качания носилок. И я чувствовал, что оно мне помогает, и поэтому долго и
упорно двигался туда, куда манила меня излучина берега между усадьбой
Сервилия Ватии и Кумами, узкого, словно дорога, и сжатого между морем и
озером1. После недавней бури песок был плотный, потому что, как ты знаешь,
частый и сильный прибой разравнивает его, а долгое затишье разрыхляет, так
как уходит вся связывающая песчинки влага. (3) По привычке я стал озираться
вокруг, не найдется ли чего такого, что пошло бы мне на пользу, и взгляд мой
упал на усадьбу, когда-то принадлежавшую Ватии. В ней он, богатый, как
бывший претор, и ничем, кроме безделья, не знаменитый, состарился,
почитаемый за одно это счастливцем. Ибо всякий раз, когда кого-нибудь топила
дружба с Азинием Галлом2, либо вражда, а потом и приязнь Сеяна3 (и задевать
его, и любить было одинаково опасно), люди восклицали: "О Ватия, ты один
умеешь жить!" А он умел не жить, а прятаться. (4) Ведь жить свободным от дел
и жить в праздности - не одно и то же. При жизни Ватии я не мог пройти мимо
этой усадьбы и не сказать: "Здесь покоится Ватия". Но философия, мой
Луцилий, внушает такое почтение и священный трепет, что даже сходство с нею,
пусть и ложное, привлекает людей. Человека, свободного от дел, толпа считает