"Луций Анней Сенека. Письма" - читать интересную книгу автора

радость - удел одних лишь мудрецов: ведь она есть некая приподнятость души,
верящей в собственные и подлинные блага1. Однако в повседневной речи мы
говорим: нам доставило большую радость и то, что такой-то избран консулом, и
то, что жена родила, и чья-то свадьба, хотя все это никакая не радость, а
нередко даже начало будущей скорби. У радости же один непременный признак:
она не может ни прекратиться, ни обернуться своей противоположностью. (3)
Поэтому, когда наш Вергилий говорит: "И злые радости духа"2, то слова эти
красноречивы, но не очень точны: ведь радости не бывают злыми. К
наслаждениям приложил он это имя и так выразил все, что хотел, имея в виду
людей, довольных тем, что для них зло. (4) И все же я не напрасно сказал,
что твое письмо доставило мне наслаждение; ведь если невежда радуется и по
какой-либо достойной причине, его чувство, не подвластное ему самому и
готовое перейти в нечто иное, я называю наслаждением, родившимся из ложного
мнения о благе, не знающим ни удержу, ни меры. Но вернусь к тому, с чего я
начал. Послушай, чем порадовало меня твое письмо. Слова подчиняются тебе,
речь не заносит тебя ввысь и не увлекает дальше, чем ты был намерен. (5)
Многих красота какого-нибудь полюбившегося слова уводит к тому, о чем они
писать не собирались; с тобою такого не бывает: все у тебя сжато, все по
делу. Ты говоришь столько, сколько хочешь, и смысла в сказанном больше, чем
слов. Это - признак чего-то большого: души, в которой также нет ничего
лишнего, ничего напыщенного. (6) Нахожу я и переносные выражения, не
настолько дерзкие3, чтобы нельзя было на них отважиться. Нахожу и образы,
которыми нам порой запрещают пользоваться, полагая их дозволенными только
поэтам, - запрещают те, кто, по-моему, не читал никого из древних, не
произносивших речей ради рукоплесканий. У них, говоривших просто,
старавшихся только разъяснить дело, полным-полно иносказаний, которые
кажутся мне необходимыми не по той причине, по какой нужны они поэтам, но
чтобы служить опорами нашей слабости, чтобы ученика или слушателя ввести в
суть дела. (7) Вот я прилежно читаю Секстия4; философ великого ума, он писал
по-гречески, мыслил по-римски. Один образ у него меня взволновал. Там, где
врага можно ждать со всех сторон, войско идет квадратным строем, готовое к
бою. Так же, говорит он, следует поступать и мудрецу: он должен развернуть
во все стороны строй своих добродетелей, чтобы оборона была наготове, откуда
бы ни возникла опасность, и караулы без малейшей суматохи повиновались бы
каждому знаку начальника. Мы видим, как в войсках, если во главе их великий
полководец, приказ вождя слышат сразу все отряды, расставленные так, чтобы
сигнал, поданный одним человеком, сразу обошел и пехоту, и конницу; то же
самое, говорит Секстий, еще нужнее нам. (8) Ведь солдаты часто боятся врага
без причины, и дорога, что кажется самой опасной, оказывается самой
надежной. Для глупости нигде нет покоя: и сверху, и снизу подстерегает ее
страх, все, что справа и слева, повергает ее в трепет, опасности гонятся за
ней и мчатся ей навстречу; все ей ужасно, она ни к чему не готова и пугается
даже подмоги. А мудрец защищен от любого набега вниманьем: пусть нападает на
него хоть бедность, хоть горе, хоть бесславье, хоть боль - он не отступит,
но смело пойдет им навстречу и пройдет сквозь их строй. (9) Многое связывает
нам руки, многое нас ослабляет; мы давно погрязли в пороках, и отмыться
нелегко: ведь мы не только испачканы, но и заражены. Чтобы нам не скакать от
образа к образу, я разберусь в том, о чем часто размышляю про себя: почему
глупость держит нас так упорно? Во-первых, потому, что мы даем ей отпор
робко и не пробиваемся изо всех сил к здоровью; во-вторых, мы мало верим