"Ирина Сергиевская. Письма Кесарю (Сборник "Феми-фан")" - читать интересную книгу автора

Храпов насупился и после паузы быстро спросил:
- А то, может, бороду мою купишь? Глянь, борода какая: Лев Николаевич
Толстой, проповедник и граф!
- Шли бы вы на паперть, - посоветовал я.
- Па-перть? - коварно переспросил Иоанн. - Вона как! Гляди, как бы
самому на паперть не встать.
Он вдруг схватил со стола сапожный нож и бросился к выходу. Я кинулся
следом. У двери мы сцепились: я вырывал нож, старец сопротивлялся,
дьявольски хохоча. Я победил, но порезал палец. Храпов выскочил на улицу и
крикнул мне в окно:
- Попомнишь, будет всем вам поп... поплексический удар! Ха-ха-ха!..
Поплексический удар? Бред. Да что с безумца взять!
Я смазал йодом, забинтовал палец. Вскоре обед кончился, наши вернулись,
и за работой день прошел, как обычно. Правда, к вечеру палец вдруг
разболелся и, не знаю, поверите ли, но эта ничтожная боль перешла
почему-то в сердечную, ноющую. Настроение упало, и домой я шел мимо
любимой пожарной каланчи без обычного удовольствия. Дома пожаловался
Зинаиде Афанасьевне на странное недомогание.
- Это все от погоды, - сказала она, раздавив пальцем бегущего по
кухонному столику таракана.
Нас донимали полчища тараканов. Я с отвращением увидел приготовленный
Зинаидой для очередной баталии новый зелененький баллончик. Мне был
противен запах яда, а еще больше - сладострастное рвение жены, с которым
она каждый вечер опрыскивала стены кухни.
...Все эти пошлые житейские мелочи, Кесарь, возможно, недостойны Вашего
внимания, но без них рассказ мой будет неполон, увы...
Итак, я лег спать. Стояла душная белая ночь. Комары пили мою кровь, но
я страдал не от их укусов, а от незнакомой тоски, которая росла с
необъяснимой и пугающей скоростью. Подавленное состояние усугублялось
мерзким запахом дихлофоса. Рядом сопела Зинаида.
Мне захотелось ударить ее. Это было нехорошее, странно-веселое желание.
Руки зачесались, но я сдержался и встал. Дышать в комнате было нечем.
Чувствуя тошноту, я высунулся в окно, чтобы глотнуть воздуха и заодно
увидеть далекую каланчу. Но уличный воздух был тяжелый, а каланчу заслонял
нелепый подъемный кран. За спиной сопение Зинаиды перешло в булькающий
храп.
Я повернулся к ней. Именно тогда, при взгляде на укрытое простыней
тело, на голову с жидкими волосами-перышками, - именно тогда руки
перестали подчиняться мне. Сначала я не понял, что происходит. Я лишь
видел, как они медленно и целеустремленно шарят по подоконнику, ощупывают
предметы. Правая, с забинтованным пальцем, вела за собой левую.
Они по очереди пробовали на вес то, что им попадалось: книгу, вазу,
цветочный горшок. Наконец, правая нашла под стопкой жениного белья утюг,
приподняла его и замерла. Левая одобрительно щелкнула пальцами.
"В чем дело, что происходит? - подумал я, болезненно холодея. - Что это
значит?!"
Утюг тускло сверкнул в моей правой: она стала медленно и страшно
подниматься. Напрасно я силился опустить ее, разжать пальцы - они были
словно железные. Я хотел сесть, но левая рука ударила меня кулаком под
ребра. Я застонал и понял все: руки мои, покорные доселе, работящие руки,