"Сергей Сергеев-Ценский. Преображение человека (эпопея Преображение России #2)" - читать интересную книгу автора

- Ну что, как? - ненужно спросил было Матийцев артельщика. Артельщик,
расторопный молодой малый, начал бойко объяснять, как, по его мнению,
проще было бы забетонить кабель; иногда эти чумазые люди придумывали
дельные приемы. Матийцев пытался было вслушаться, но ничего не слыхал;
думал о своем: о сестре Вере, о матери, которой тяжело будет узнать о его
смерти, но что делать... в чем-то и она была виновата. И когда бойко
двигавший руками артельщик кончил и ждал, согласится он или нет, -
Матийцев ничего не сказал: улыбнулся блуждающей улыбкой и зашлепал дальше
по грязному штреку.
На скамеечке около плиты, с которой трое ребят подавали вагоны вверх,
на бремсберг, мирно спал десятник Косырев, - это было нехорошо, а рядом с
ним сидел и тянул трубочку сторож динамитного склада, - это было еще хуже.
Матийцев разбудил десятника.
- Ты что это? Не выспался дома? - вспомнил, что сам не спал ночью. -
Ты как смеешь спать?
- Ногу зашиб, - болит очень.
- Выдумывай больше, - ногу! А ты что куришь?
- Я не курил, господин инженер, - я только чубук продувал.
- Пожар наделать?.. И чего ты здесь торчишь? Твое здесь место?
Сторож пополз в боковую печь к своему складу, вздевая на ходу картуз.
- Сколько добычи? - привычно спросил у откатчиков.
- Пятьдесят вагонов, - сказал один, а другой поправил: - пятьдесят
четыре.
- Мало.
- К вечеру свое набьют - пятьсот вагонов, - обнадежил Косырев.
- А в номере десятом видел, как рельсы кладут? - вспомнил Матийцев.
- Видал, - сажен пять проклали.
- По ватерпасу?
- Нет, без вертипаса... Я ему говорил - Ракушкину, - а он одно слово:
"У меня глаз - вертипас". Ну, я его попросил: "Иди, когда так, к чертовой
маме, когда много об себе понимаешь".
- Да-а... Пусть как хочет кладет, - усмехнулся Матийцев.
Прошел в конюшню к Дорогому на лошадей посмотреть. Это было
единственное место в шахте, где чуялось что-то похожее на барское имение,
представлялся тенистый сад, около пруд, белые облака на синем небе - так
как стояли или лежали в стойлах лошади и мирно жевали сено, а конюх Иван,
по прозвищу Дорогой, крепчайший, бородатый, широкий старик, в кумачовой
рубахе и рыжей жилетке, как будто вот сейчас возьмет в повода целый
табунок и поведет купать на пруд, поодаль от бабьих мостков, под ивы, на
белый песочек, где кулики свистят и плачут чибисы...
От двух электрических лампочек было тут почти светло.
- Доброго здоровья, дорогой, - поклонился Иван Матийцеву.
- Ну что... Как у тебя тут? - улыбнулся длинно, но не насмешливо
Матийцев: он уважал Дорогого; Дорогой был, как домовой в своей конюшне,
только что не заплетал по ночам гривы, да ведь и незачем было, если лошади
были не выездные.
Но он был прискорбен теперь.
- Вот, посмотрите, дорогие, что анафемы сделали: Лоскутному бок
примяли... бензиновозкой... А?! Ну, бога хваля, дорогой, ребра, кажись,
целые - не жалится, и глаз ясный. Ну, какие же анафемы, дорогой, - не