"Сергей Сергеев-Ценский. Преображение человека (эпопея Преображение России #2)" - читать интересную книгу автора

не могло так сразу разлететься весной, и Матийцев три дня сидел в номере
гостиницы, по непривычке к такому огромному количеству свободного времени
совершенно измучился, исходил вдоль и поперек город, избегая только
вокзала, чтобы не бежать внезапно и малодушно, а когда на третий день
собрался идти (в новом уже галстуке - белом), так долго волновался, что не
спросил точно: когда именно прийти? Во сколько часов?
И как и в первый раз, так и теперь, но уже принаряженный и с
намасленной серой головой Терентий (теперь потерявший всякое сходство и с
Петром и вообще с кем-либо из святых), сильно выпивший и с
завороченно-красными веками, как у больших старых догов, покачнувшись,
сказал ему: "Христос воскресе!", и, предупрежденный, должно быть, Лилей,
провел его опять на антресоли. Но, проходя по двору, Матийцев не мог не
заметить ее в саду, где было многолюдно, весело, играли в лаун-теннис под
липами и среди белых платьев и черных сюртуков очень ярко (день был
солнечный) блестел круглый эполет на кирасирском мундире.
Матийцев знал, что у Лили здесь отец, мать, братья, и только теперь
понял, что она даже не хочет и знакомить их с ним, что для нее он просто
"один знакомый инженер", не больше, чем бы сам он ее ни считал.
Она вбежала к нему, праздничная, возбужденная игрой, и не успела еще
поздороваться, как уже засмеялась:
- А знаете, вы совсем одичали в своем руднике!.. И бородка эта... -
извините меня, - она у вас очень смешная, очень... ха-ха-ха... очень!
Потом она спросила его, надолго ли он приехал в Воронеж и зачем, -
что здесь делает? Совершенно растерявшись, он пробормотал о каких-то делах
по отправке угля, добавил зачем-то, что инженер должен быть человеком
коммерческим, и поспешил проститься.
В тот же день, он, конечно, уехал, и не в Петербург, куда было и
поздно и незачем, а в Голопеевку, в свой домик, из трех комнат которого ни
в одной нельзя было никогда уже поставить Лилино пианино, - в свой домик,
где хозяйничала престарелая шахтерская вдовица Дарьюшка, которая иногда
запивала, и тогда прислуживала ее племянница, девочка-глейщица, а сама она
каталась по полу в кухне и плакала тихо и горько.
В любви неразделенной есть зародыш ненависти к самому себе: в
одиночестве из него вырастает отвращение к себе, иногда нестерпимое. Так
было и с Матийцевым.
Наконец, вскоре после Пасхи в "Наклонной Елене" случилось первое за
его время несчастье: в неосмотренной как следует печи засыпало
отвалившимся углем и породой двух шахтеров: Ивана Очкура и Семена
Сироткина.
Быть может, не так бы тяжело было это, если бы Матийцев не знал их
раньше: среди нескольких сот человек это было бы вполне возможно; но Очкур
и Сироткин хорошо были известны ему - смирные, степенные, семейные, - и
даже заглушенные голоса их, каждого в отдельности, узнавал Матийцев, когда
в первое время после обвала из забоя кричали они, - бородатые, пожилые
оба, а как маленькие:
- Голубчики, э-эй! Братцы... э-эй! Христа ради!
Несчастье заметили сразу, и Матийцев и Автоном Иваныч примчались
вовремя на вагоне бензиновозки, и несколько человек шахтеров сбежались с
кирками, а откапывать их все-таки было нельзя: потрескивало и сыпалось
дальше, ближе к штреку, и еще могло бы кого-нибудь засыпать, увеличить