"Эфраим Севелла. Мужской разговор в русской бане" - читать интересную книгу автора

верждало, полностью доверяя ему. Вот почему с ним заигрывали, как
могли, и угождали, стараясь заручиться его благосклонностью. Несколько
предшественников Пулькина, не устоявших перед напором соблазнов, завершили
свои дни в Сибири. Пулькин же слыл неподкупным педантом, этаким дотошным
буквоедом, для которого главное - чтобы цифры сошлись, и желательно с
экономией в пользу государства.
Жена министра Зейнаб все время подливала Пуль-кину, откровенно спаивая
его. А министр занимал разговорами меня, представляя сидящих за столом
гостей, лунообразных, скуластых мужчин и женщин, усердно жевавших баранину,
громко чавкая и облизывая жирные пальцы.
- А вот это наш знаменитый поэт, можно сказать, казахский Пушкин. А эта
женщина - прима-балерина, после моей жены - лучшая танцовщица в республике.
Можно сказать, наша казахская Майя Плисецкая. А это...
Я слушал вполуха, зато ел с удовольствием. Казахские манты, вроде наших
русских пельменей, но большего размера, плавали в золотистом бульоне.
Ломтики румяного, поджаренного на углях шашлыка, чередующиеся с дольками
кроваво-красных помидоров и крепкого, забористого репчатого лука, сами
просились в рот. Коньяк был армянский, лучшей марки, которую большой
любитель крепких напитков Уинстон Черчилль предпочитал всем остальным
коньякам. Кобылье молоко, кумыс, матово белело в хрустальных графинах. Не
обошлось и без древних национальных обычаев гостеприимства, от которых
белого человека может бросить в холодный пот. Бараний глаз, вынутый пальцами
из зажаренной головы, подносится самому дорогому гостю, как выражение
наибольшего к нему уважения. Самым дорогим гостем, к моему счастью, сочли
беднягу Пулькина, растерявшегося и лишившегося дара речи, узрев сквозь
пьяную муть, что ему собственноручно сует в рот жирными, мокрыми пальцами
сам хозяин, министр культуры Казахстана.
Пулькин хоть и невзрачный с ниду, но стойкости оказался богатырской. Он
проглотил скользящую, гадость - бараний глаз и не сблевал в широкоскулое
лицо гостеприимного хозяина. Меня бы вывернуло наизнанку. Я проникся
уважением к Пулькину.
Но у барана - два глаза, и второй, вероятней всего, предназначался мне.
Выручил из беды Пулькин. Он поднялся, словно заяц во хмелю, раскачивая в
нетвердой руке рюмку и расплескивая коньяк на скатерть, и заявил, что хочет
сказать речь. Казахи стали аплодировать ему лоснящимися бараньим жиром
ладонями, и громче всех красавица Зейнаб, жена министра.
Пулькин качнулся вперед и изрек:
- Дорогие товарищи узбеки...
Стол онемел, скуластые лица окаменели. Большего оскорбления Пулькин не
мог нанести казахам, как назвав их узбеками, коих казахи почитали хуже
собак. За это могли убить, растерзать.
Даже красавица Зейнаб изменилась в лице и стала бледной. Я поспешил на
выручку бедолаге Пулькину: Товарищ Пулькин оговорился. Мы же находимся не в
столице Узбекистана.
- Верно,- согласился Пулькин и, исправляя ошибку, повторил обращение к
гостям:
- Дорогие товарищи киргизы...
Сдавленный стон прошел над столом, над обглоданными бараньими костями и
кровавыми пятнами пролитого на скатерть коньяка.
Назвать казахов киргизами мог только злейший враг казахского народа.