"Эфраим Севелла. Мужской разговор в русской бане" - читать интересную книгу автора

рассказчиком, и я полностью признавал его превосходство, не умаляя своего
самолюбия, и добровольно довольствовался положением младшего и опекаемого. А
если к этому присовокупить переполнявшее меня чувство благодарности
спасенного к своему спасителю, то картина наших с ним взаимоотношений будет
предельно ясна: я был даже немножечко влюблен в него и был счастлив, что он
удостоил меня своей дружбой.
Отправились в Палангу - прелестный литовский курорт на Балтийском
побережье. Соленое прохладное море с вечно пенным прибоем на мелководье,
бесконечная полоса мягкого сыпучего пляжа, переходящего в высокие песчаные
дюны, а за ним стеной - вековой сосновый лес, тенистый, с упругим мшистым
ковром и зарослями кисло-сладкой малины.
Это был на удивление тихий, спокойный оазис в бурлящей кровавой пеной
непокорной Литве. Здесь не было ни ночных выстрелов, ни засад на дорогах, ни
облав. У береговой кромки проходила государственная граница СССР, и вся
местность, контролировалась войсками МВД: "лесные братья" сюда и носа не
показывали, паспортная система и пограничный режим отпу-
гивали их глубже в Литву. Поэтому здесь стояла непривычная тишина, и
те, кто сюда попадали, хмелели и шалели от свалившейся на них благодати и
жадно урывали у жизни быстротечные радости.
Любовь, распутство, ненасытная похоть властвовали здесь, в этом
заповеднике, огражденном штыками советских солдат от грубой и жестокой прозы
обыденной жизни. Пир во время чумы.
Должен оговориться, что одним из главных в длинном перечне запретов, к
которым я надолго был приговорен врачами, был абсолютный запрет на половую
жизнь, обязательное воздержание до той поры, пока лечащие меня эскулапы не
смилостивятся и не снимут этот запрет. Одной из обязанностей доктора
Гольдбер-га, посланного со мной на курорт за казенный счет, был неусыпный
контроль за моей нравственностью. Сексуальное наслаждение, минутная радость
могут стоить мне жизни, привести к параличу сердца, - объявил мне мой друг и
добавил, что не станет ходить за мной по пятам, как за ребенком, а
рассчитывает на мой трезвый разум.
- Вы не похожи на самоубийцу, - улыбался мне румяными щечками доктор
Гольдберг. - У вас высокая коммунистическая сознательность. Вам
представляется возможность со стороны наблюдать всю эту гадость, которая
творится под каждым кустом, и надолго приобрести устойчивый иммунитет.
И, должно быть, чтобы излишне не утруждать меня, доктор Гольдберг на
собственном примере самоотверженно демонстрировал образцы порока,
затопившего курорт. Это был удивительный покоритель дамских сердец.
Хладнокровный, спокойный, циничный. С располагающей внешностью хорошо
воспитанного интеллигентного человека. Ореол доктора особенно привлекал к
нему женщин. Доктор женщинами воспринимается не совсем как мужчина, в нем
они меньше всего предполагают угрозу своему целомудрию. С ним, не
задумываясь, остаются наедине, забредают, беспечно болтая, далеко в лес. И
вот, когда доверие завоевано и ему глядят в рот, он выпускает клыки
самца-хищника, и ошеломленной жертве даже не приходит в голову мысль о
сопротивлении. Его безошибочная мужская хватка была отработана годами
конспиративной деятельности в Германии.
Мы занимали с доктором чистенькую комнатку с двумя железными кроватями,
разделенными ночным столиком со старомодным зеркалом - трельяжем. Дверь
выходила на галерею, опоясывающую жилой корпус санатория.