"Лоран Сексик. Дурные мысли " - читать интересную книгу автора

вечером, когда я засыпал, прикованный за руку к кровати, уткнувшись головой
в стену, с болью в спине, меня впервые посетило видение. Я увидел мамино
лицо настолько отчетливо, словно она склонилась надо мной. Протянув руку, я
мог бы коснуться ее щеки. Глаза ее были широко раскрыты - печальные,
неузнаваемо изменившиеся глаза, и лился из них поток слез, неисчерпаемый,
как Волга. Вдруг она поднялась, стараясь не разбудить папу, на цыпочках
прокралась по коридору, тихонько открыла дверь и, как была босиком, набросив
только тонкую белую шаль, пошла сквозь холодную ночь к почтовому ящику. На
мгновение застыла, вглядываясь в темную пустоту ящика, и руки ее дрожали. Я
проснулся весь в поту, и пальцы были как лед, хотя в пещере моей стояла
влажная духота.
Нужно было любой ценой вырваться из этого проклятого места, вернуться
домой и избавить маму от жестоких мук. Но когда я попытался объяснить своим
мучителям, как ей плохо, когда я стал умолять о милосердии, обещая вернуться
и работать на них, сделаться богатым евреем и содержать их, - ответом мне
были взрывы хохота. Неужели и они были рождены женщиной? Иван Грозный
похвалялся, что может задушить собственную мать! Страдая сам, я жалел и их.
Несчастные люди: они не знали, что такое любовь матери.
Иногда в них пробуждалось великодушие. Однажды вечером Франц вошел ко
мне, отвязал и привел в большую комнату, пропитанную парами опиума. Меня
стали заботливо расспрашивать о здоровье, со мной говорили, как с братом,
называли Натаном-германцем. Вот что значит действие наркотика!
Я выпил стакан пива, выкурил сигарету, покашливая в ладонь, чтобы
избежать насмешек, - я стал своим среди них. Я обвинял Крупный Капитал. Я
проклинал веймарское правительство. Я вел себя как животное - с волками выл
по-волчьи.
Увы, кое-кто смотрел на вещи иначе: "Что-то здесь жидовским духом
потянуло!" Я притворился, будто не понимаю, словно был таким же "гоем", как
и все прочие. Однако эта уловка никого не обманула. Период благоволения
закончился. Чтобы избежать новой взбучки, я уполз в свою каморку, печалясь о
том, что нет мне места в этом мире. И довольствовался тем, что постиг
наконец суть выражения "христианское милосердие", проведя всего три месяца в
обществе тех "блаженных", которые заодно и нищие духом.

В то утро в Берлине стояла хорошая погода. Ослепленный светом дня, я
шел, то и дело зажмуриваясь. Иван крепко держал меня за левую руку, Гуднихт
щипал за локоть правой. Между лопатками я ощущал что-то твердое - то ли
ствол пистолета, то ли два пальца Ирмы. На мой взгляд, у немцев вообще и у
Ирмы в частности - сомнительное чувство юмора...
На углу большой площади стоял полицейский в форме. Гуднихт сдавил мой
локоть, словно клещами. Вот он - тот, кто должен почувствовать мой страх! Я
стал корчить отчаянные гримасы, чтобы привлечь внимание постового.
Полицейский направился ко мне. Я задыхался: чьи-то пальцы стиснули мое
горло. Страж порядка загородил нам путь. Уверенный, что спасение близко, я
сделал единственное, что мог, - высунул язык. И тут полицейский отвесил мне
щедрую оплеуху.
Рука у него была тяжелая, как кувалда. Во рту у меня что-то хрустнуло.
Куда-то пропал передний зуб из верхней челюсти. Полицейский снова занес
руку, но Иван удержал его, а Ирма воскликнула нежным голоском:
- Герр шуцман, он же еще ребенок!