"Лоран Сексик. Дурные мысли " - читать интересную книгу автора

берегу своего детства, на этом старом континенте, где уже готов был
вспыхнуть пожар, я оставил маму.
Нам не суждено было больше встретиться.
Маша спала на моем плече, с умиротворенным лицом. Ее давняя мечта
исполнилась - мы плыли в Палестину. Маша была сионисткой. По ее убеждению,
евреям надлежало иметь собственную страну. Я лично был начисто лишен
инстинкта собственника; мне было все равно, где разбить свой шатер, - лишь
бы поблизости не слонялись никакие остготы. Да и понятие избранного народа
было мне чуждо. Держа в памяти набеги Слимакова и черные тучи Германии, я
весьма косо смотрел на эту самую избранность. Никогда в жизни я не
записывался кандидатом в самоубийцы. Что же до Земли обетованной, то эти два
слова были таким же сотрясением воздуха, как и любые другие.
Палестина - рай? Описывая землю Израилеву образца 1933 года, Маша
рисовала картинку из Апокалипсиса. Болота, малярия, разорение, мятежные
арабы и, что еще хуже, английские чиновники, город, именуемый Тель-Авив,
посреди враждебной пустыни, дощатые бараки, неплодородные поля; чумы,
правда, не было, но ее с успехом заменяла холера.

И тем не менее мы с Машей превосходно ладили. Не мешали ни ее немота,
ни мое отрезанное ухо. Мы обменивались длинными монологами, и со стороны это
выглядело довольно странно: двое молодых людей сидят, уставившись друг другу
в глаза, и парень вслух отвечает на молчание девушки.
Однако для достижения таких успехов нам пришлось немало потрудиться.
Маше приходилось подыскивать зрительные образы, чтобы передать содержание
своих мыслей. Но этот метод допускал возможность неверного истолкования.
Однажды она хотела сказать: "Пойдем спать", а я понял: "Ляжем вместе!" Не
медля ни секунды, я снял рубашку. Маша вовремя удержала меня, а то я снял бы
и штаны. Долго еще она попрекала меня в дурном направлении мыслей. Пришлось
отказаться от всяких поползновений, чтобы не углубить еще более пропасть
некоммуникабельности между мужчиной и женщиной.
Затем мы решили использовать Машин мозг как грифельную доску, на
которой понятия записывались бы воображаемым мелком. Однако эта игра
оказалась утомительной. К концу каждой беседы Маша выматывалась донельзя. К
тому же и эта процедура не обеспечивала надежного понимания.
Мы стали искать другие пути. Маша перечитала всю отцовскую библиотеку и
какой-то компенсацией ущербности у нее развилась потрясающая зрительная
память. (Слепых тоже хвалят за музыкальный слух, как будто он может умерить
их беду.) Маше пришло в голову использовать мысленно отрывки страниц,
которые при чтении "сфотографировались". Мне оставалось только пробежаться
по тексту, отпечатанному в ее мозгу. К сожалению, вскоре выяснилось, что
возможности этой системы ограничены. Скажем, простое воспоминание из детства
передавалось таким отрывком: "Обычно я ложился спать рано. Иногда, едва я
гасил свечу, глаза мои закрывались так быстро, что я не успевал сказать
себе: я засыпаю". Если мы обсуждали богословские вопросы, я читал: "В начале
Бог создал небо и землю. Но на земле был хаос, и тьма покрывала бездну, и
дух Божий витал над водами". По поводу беспокойной жизни своего отца она
сообщала: "Он путешествовал. Ему стала привычна меланхолия пакетботов,
холодные утра в палатках, головокружительная смена пейзажей и руин, горечь
кратковременных привязанностей. Наконец он возвратился".
В результате наши беседы принимали нежелательный академический оборот,