"Лоран Сексик. Дурные мысли " - читать интересную книгу автора

сирийцы обстреливали нас с Голанских высот.
В полдень мы с Машей укрывались в тени дуба, древнего, как Мафусаил, -
нам казалось, что он был свидетелем любви Сарры и Авраама. Мы растягивались
рядышком на траве. И когда она, ласкаясь, приникала к моей груди и уверяла,
что вышла из моего ребра, я видел в ней Еву, а себя воображал Адамом. Хотя
кибуц раем не был, но и здесь, как и после первого грехопадения, нужно было
трудиться в поте лица своего.
Мне больше нравилось работать не на полях, а на ферме. Щупая
кур-несушек или дергая за соски коров, я мог поддерживать с живностью
диалог, чего с деревьями не получалось. Я не буду утверждать, что у яблонь
нет души или что растительный сок не переносит никаких чувств. Напротив,
всякий раз, как я по неловкости вместе с плодом срывал лист, у меня сердце
обмирало. Но когда я попробовал установить контакт с апельсиновым деревом,
обхватив ствол руками, то не услышал ничего, кроме жужжания мошкары.
Насторожив единственное ухо, я слышал только молчание деревьев и приписывал
это недостатку практики. Возможно, впрочем, мои способности ограничивались
только пределами животного царства.
Зато язык животных был мне доступен. Конечно, я не взялся бы переводить
слово в слово! Но чем вызваны меланхолия теленка или возбуждение быка,
понимал вполне. Во время дойки я угадывал, почему у коровы мало молока,
чувствовал, как она переживает из-за того, что бык охладел к ней. Если
курица переставала нестись, я никогда не злился, а терпеливо пытался
выяснить, что у нее не в порядке. Часто хватало пустяка, чтобы все уладить:
погладить по крылу, поцеловать лапку... В конечном счете, не скажешь, что в
животных больше звериного, чем в человеке.
Больше всего я любил ездить на Мандаль - моей гордой арабской лошади.
Белая кобыла умела и скакать, и рысить, как на параде, вскинув голову и
устремив взгляд вперед. По вечерам мы отправлялись на прогулку до
Вади-Квель, в часе быстрой езды от кибуца. Мы пробирались по склону холма
между гранитными скалами, хвойными деревьями и кустарником. Кое-где
попадались голодные верблюды, обгладывающие кусты. К концу дня мы спускались
в речную долину. Мандаль утоляла жажду, я купался в неглубокой воде. И там,
в час, когда веянье прохлады возвещало о наступлении заката, мы беседовали
под шелест акаций, под шепот восточного ветра. Потом отправлялись в обратный
путь, в объезд Вади, по более пологой дороге, которая шла через небольшую
пальмовую рощу. Мандаль гарцевала, и счастье охватывало меня.
Кобылу продал мне Карим, мой приятель из деревни Ум-Кейс. Я отдал за
нее все, что удалось сэкономить. Когда я высказал возмущение такой высокой
ценой, он ответил сурово, поглядев мне прямо в глаза: "Я-то взял у тебя
деньги, а ты и твои братья забрали мою землю". Я не понял, почему он
сердится: лично я украл в Палестине только одно яблоко. В другой раз он
предупредил меня: "Скоро мы перестанем вместе пить чай в Кунейтре. И не
поедем верхом вокруг Тивериадского озера". Приближалось его совершеннолетие,
и Кариму предстояло присоединиться к войскам шейха Ясина, которые воевали с
еврейскими колонизаторами.
Первый раз меня назвали колонизатором; до сих пор самым серьезным
оскорблением в мой адрес было "грязный жид". Можно ли было здесь усмотреть
некий прогресс? Или следовало стыдиться своего еврейства? Я-то ничего не
собирался здесь колонизировать, кроме сердца Маши. Я попал в эту страну
случайно. Неприязнь Карима казалась мне понятной и простительной, в отличие