"Михаил Шабалин. И звуки, и краски" - читать интересную книгу автора

ночь, понимая, что в эту ночь в нем безвозвратно что-то сломалось.
О войне Сейя говорила скупо. И совсем не так, как рассказывали фильмы.
В рассказах тетки война представлялась отвратительной и грязной работой, а
совсем не тем местом, где люди с охотой умирали за Режим и за Великих
Старцев.
С фронта она вернулась без ноги и беременной. Рожала в том же
госпитале, где долечивалась после ранения. Об отце Беско вспоминала с
уважением. Это был врач, намного старше матери Беско, он помог Сейе
устроиться санитаркой в больницу, справил ей приличный протез. Потом грянула
беда. Отца Лена забрали прямо из больницы: ждали у дверей операционной, не
заглушив даже мотора автомобиля. Лойю Лен - мать Беско забрали через неделю.
Никакие уговоры, что баба на сносях, не действовали. Да и кого было
уговаривать. Оставя Фалько на ∙ попечение подруги, Сейя пустилась в
очередной раз в ссылку. На этот раз уже в качестве "вольнослушателя".
Помогали свидетельства о военных наградах, инвалидность, да нужная
специальность медицинской сестры. "Где нет врача - там и нянечка хирург",-
проговорила Сейя задумавшись. И было непонятно, принадлежит ли афоризм ей
самой, или рожден тем временем и той ситуацией.
Лойя умерла на руках у сестры, родив Беско. И вновь, но теперь уже не
пятнадцатилетней девчонкой, а тридцатилетней, все повидавшей женщиной, Сейя
проделала путь спасения. Спасенной душой на этот раз был Беско. Как удалось
ей выходить грудника в условиях послевоенных дорог, никому неведомо. Не
сочла нужным говорить об этом и сама Сейя. Кашель вновь начал душить ее.
Рассказ давался Сейе все с большим трудом, да и сам по себе подошел к концу.
Рассказав все, что позволили силы, Сейя потеряла всякий интерес к жизни
и последние два дня не проронила ни слова, хотя и была в полнейшем сознании.
И видно было, что не оставляет ее сложнейшая работа мысли. Так, словно
думая, расплачивалась сама с собой за часы, проведенные в пьяном
бессмыслии...
...Курс зашевелился, закрыл кто тетради, кто книги, а кто кожаные
створки игры "О-ду". Арифмометр откашлявшись, стопочкой сложил затрепанные
пожелтевшие тетради в чехольчик, чехольчик застегнул и спрятал в кожаную
сумку с протертыми до дыр боковинами; после чего с любовью раскрыл журнал
Гимнов и взмахнул дирижерской палочкой.
Великому делу и душу и мысли...- затянули запевалы, и аудитория
привычно подхватила гимн "Слава Режиму". Голоса вырастали, начинали
дробиться, самые звонкие достигли сводов зала и там ломались на светлых
гранях колонн. Беско пытался выделить в многоголосице тембр, который хотя бы
отдаленно напоминал бы голос Ли-Лин. Но песенные переливы более напоминали
ярмарочные голоса ребятишек "А кому птичку? А к-ка-му птич-ку, не-ве-лич-ку
ка-му?.." Беско кормил половину деревни своей способностью без труда снять
любую птицу с ветки. Декаду шел лов, после чего целый ворох клеток
кто-нибудь из отцов вез на рынок, где и раздавались крики ребятни: "А
к-ка-му птичку? Мал свистунок, да громко поет! А к-ка-му птичку?"
Последний звук замер в высоком зале. Арифмометр снял колпачок со
старинного писала, отер жальце специальной тряпочкой и склонился над
Журналом Гимнов. Торжественную запись следовало делать особым шрифтом.
Аудитория, не имевшая права ни сесть, ни бежать, стояла. Поскрипывали
столешницы парт, студенты едва слышно переговаривались. Арифмометр писал,
прикусив кончик языка и побагровев до синевы от натуги. Тылко, который