"Мариэтта Шагинян. Перемена." - читать интересную книгу автора

кого оркестра и не знается с приличною публикой. Даже и на обед к го-
родскому голове, куда приглашен был весь оркестр за исключением низших
ударных, не позвали Якова Львовича.
Для себя самого Яков Львович - счастливец. Не только счастливец -
блаженный. У него всегда хорошо на душе, так хорошо, что даже перед
людьми ему совестно. Дождик идет, лужи чмокают, ветки вздрагивают, скра-
пывая каплю, - и он, точно дерево, рад дождику, спешит на мокроту, лы-
синкой намокает, губами бормочет, - радуется. Сухая пыль столбом стоит,
доводя до вычиха дворовую собаку, а он и тут рад, глядит на твердые кру-
ги облаков, выпукло стоячие на пыльном небе, и вспоминает Андреа-Ман-
тенью.
Яков Львович любит Россию. Кто же и умеет любить ее с той раненой
нежностью отброшенного невзлюбленного ребенка, как не инородец? Он стоял
рядовым с ружьем по колено в воде, защищая ее от немца, хотя в сердце
его начертана была заповедь "не убий". Он по первому ее зову побежал из
окопов брататься.
Офицер, университетский товарищ, сказал ему:
- Ты, как семит, не можешь понять позорности происходящего. Тебе не
больно, когда рушится государственное единство, попирается национальная
честь... Сын родины должен чувствовать, как хозяин. Будь ты хозяин, ты
бы вместо братанья пошел и дал ему прикладом в морду. А ты семит и наем-
ник. Тебе все равно.
- Послушайте, да чей же вы сын? - взволнованно говорил Яков Львович,
порываясь об'яснить ему: - ведь это она же, мать ваша, сказала мудрейшие
в мире слова, она посылает вас по-братски к брату! Таких слов еще никто
в мире не произносил, а вы неразумно затыкаете уши, восстаете на мать.
Посмотрите вокруг себя: над лицемерием, ложью, кровью, насильем, преда-
тельством - благословение папы, священников, пасторов, журналистов, уче-
ных и ни один не закричал: "остановите безумие!". И вот Россия первая
говорит, что нужно, - самое простое, самое понятное. А вам стыдно перед
кардиналами и дипломатами за ее "необразованность" - вы не сын. Так
чувствуют лже-сыновья, кретины!
- Так рассуждают жидо-масоны, у них своя дипломатия, знаю! - в бе-
шенстве кричит офицер, вспоминая, что носит погоны.
Сколько ран нанесено Якову Львовичу! Но что ему? К боли, кусающей
сердце, он привык и не ропщет. Она только ширит сердце для радости, учит
молчанью. И Яков Львович прячет небольшие робкие глаза в красноватые ве-
ки, сторонясь, как удара, чужого взгляда. Не понимают - не надо.
Вместе с потоком серых шинелей, облепивших вагоны, свисавших с площа-
док, с крыш, с буферов и из окон, докатился и он до голубого с белым до-
мика, снял обмотки с длинных и тощих ног, обмылся, отправился в город,
на митинг.
Долго ходил Яков Львович, слушал и волновался. Не с кем было де-
литься. Приходили в голову длинные речи, а говорить их некому, несвоев-
ременно.
- Товарищ, вы бы попроще! И знаете, уж очень как-то у вас все востор-
женно, - сказали ему в редакции, куда он принес заметку об организующей
роли музыки.
Мысли верные, глубокие, мудрые - и никому не нужные. У Якова Львовича
тетрадь в клеенчатом переплете, купленная когда-то у Мюра и Мерилиза. В