"Мариэтта Сергеевна Шагинян.?Четыре урока у Ленина " - читать интересную книгу автора

него с однообразной интонацией: три часа - без перемены интонации! И
дальше. Звучащая для нашего советского уха как-то странно и неприемлемо
фраза о том, что Ленин "как будто гипнотизировал" аудиторию. Совсем это не
похоже на тот портрет, какой создали наши скульпторы и художники.
Но попробуем все же вдуматься, что именно поразило Сен-Катаяму в
ораторском искусстве Ленина. По его собственному признанию, русского языка
он не знал и, значит, ни слова из доклада не понял. Откуда же взялась его
уверенность в том, что Ленин "неуклонно развивал свою мысль, излагая
аргумент за аргументом"? Ясное дело, не имея возможности услышать смысл
слов, Сен-Катаяма не мог не услышать и, больше того, не почувствовать
глубочайшей силы убежденности, которою была проникнута речь Ленина. Эта
убежденность ни на секунду не ослабевала, - отсюда впечатление неуклонного
развития мысли; и она длилась, не ослабевая, не утомляя слушателей, целых
три часа, - значит, в ней не было утомляющих повторений, а новые и новые
доказательства (аргументы), следовавшие одно за другим. Уловив эту главную
особенность в речи Ленина, Сен-Катаяма свой мысленный образ от нее
невольно перевел в зрительный образ, может быть, по ассоциации "капля
точит камень", и отсюда появился в его описании совсем непохожий Ильич -
живой и всегда очень взволнованный Ильич, - вдруг превратившийся у
Сен-Катаямы в неподвижную статую без жеста, с монотонной интонацией,
остающейся без перемен целых три часа.
Но Сен-Катаяма бросил еще одно определение, не дав к нему ровно
никакого пояснения для читателя: Ленин "обладал чрезвычайным обаянием".
Чтоб раскрыть тайну обаяния Ильича как оратора для массы слушателей,
оставшуюся у Сен-Катаямы голым утверждением, очень полезно представить
себе, к каким ораторам из числа самых авторитетных вождей в то время
привыкли зарубежные коммунисты, то есть с кем мысленно мог бы сравнить
Сен-Катаяма Ленина.
В воспоминаниях теоретиков и практиков революционного движения трудно
найти (да и нельзя требовать от них!) что-либо художественное, переходящее
в искусство слова. И тем не менее, вспоминая о Ленине на Штутгартском
конгрессе II Интернационала в 1907 году, Феликс Кон, наверное, совсем не
собираясь сделать этого, оставил нам почти художественный портрет Бебеля.
Для меня, много жившей в Германии и короткое время учившейся в
Гейдельберге, этот портрет был просто откровением, потому что мне пришлось
часто сталкиваться у простых немцев с непонятной для русского человека
чертой чинопочитания, каким-то особенным уважением к чиновничеству, к
мундиру. На Штутгартский конгресс приехал глубоко почитаемый вождь -
Август Бебель. Идолопоклонства в немецкой рабочей партии не было. Сам
Владимир Ильич писал об этом очень красноречиво: "Немецкой рабочей партии
случалось поправлять оппортунистические ошибки даже таких великих вождей,
как Бебель"*. Но у верхушки социал-демократии в их партийном обиходе были
некоторые внешние заимствования форм, принятых в кругах буржуазной
дипломатии. Так, для целей выяснения "точек зрения" и для дружеских
сближений устраивались "приемы", "чашки чая", встречи за круглым столом.
"Такой банкет был в Штутгарте устроен за городом, - рассказывает Феликс
Кон. - Пиво, вино, всевозможные яства пролагали путь к "сближению"... Как
самый авторитетный вождь II Интернационала и блюститель традиций, Бебель
на банкете совершал торжественный обход всех делегаций, обращаясь ко всем
со словом "Kinder" ("дети"), с одними отечески шутя, других журя, а иных