"Мариэтта Шагинян. Приключение дамы из общества (Маленький роман)" - читать интересную книгу автора

слово.
У меня потемнело в глазах, и я опустилась на стул. Забрать умного,
доброго, почти ослепшего, седого как лунь старика! Забрать моего последнего
друга. И он радовался, уходя, радовался, что лишним ртом будет у нас
меньше... Я опустила голову на стол и в первый раз за все эти дни, за все
эти годы разрыдалась. Плакала так, чтоб изойти в слезах, умереть, больше не
видеть и не слышать. Дети стали возле меня тихо, как мыши. Люся просунула
руку под мой локоть и прижалась ко мне. Валя уцепилась за юбку. Когда
голова отяжелела от слез и я затихла, дети шепнули:
- Тетя, а мы печку затопили.
Я вспомнила, что они не ели с утра. Встала, сполоснула лицо, подошла к
печке, соображая, что можно сварить. Они уже почистили картошку, вскипятили
воду. Мне оставалось назвать их умницами и погладить по головкам. Тогда
Люся с таинственным видом сунула руку за пазуху и вытащила оттуда письмо.
- Тетечка, я чувствую, это для нас. Это на мамино имя пришло.
Я распечатала письмо и прочитала несколько кривых строк, написанных
мужским почерком. Племянник извещал свою дорогую тетю, что его мама сильно
больна нервами, даже не в состоянии лично писать и поручает это ему. В
имении у них тревожно, они переселяются в город, а городская квартира мала,
и обстоятельства теперь такие трудные, что они решительно не советуют тете
перебираться к ним, тем более с детьми. Кстати же они не могут в точности
сообщить, когда именно переберутся в город. Далее шли сообщенья о
собственных новостях племянника, о том, что его знаменитая премированная
сука ощенилась и он возьмет лучшего щенка с собой. Поклоны, поцелуи
девочкам, вопросы, нет ли вестей от "счастливца, пребывающего вне сферы
досягаемости", подпись "Ника".
Я прочла детям письмо вслух. К моему знанию людей сегодня прибавилось
еще нечто. Письмо не удивило и не огорчило меня, только я подумала, что
сестра покойной ничего не знала об ее смерти, и я должна известить ее о
переменившихся обстоятельствах. Накормив детей, я отправила их в город к
своим заказчицам и уселась писать. В нескольких словах я уведомила особу с
больными нервами о смерти ее сестры и поставила вопрос о детях, затем
сообщила о самой себе и своем отношении к покойной, дала адрес и запечатала
письмо.
Сделав это, я придвинула к себе единственный оставшийся лист почтовой
бумаги. Закусив губы, с карандашом в руках, медлила некоторое время, глядя
перед собой, на остатки убогого нашего обеда: солонку с солью и
картофельную кожуру. Две мысли жгли мне сердце, доводя до исступления. Одна
о камергере; я не могла оставить его без помощи. Надо было сделать
что-нибудь для спасенья старика, идти, просить, хлопотать, узнать, куда его
взяли. Другая... в ней едва было силы признаться себе самой. Я не могла
допустить, чтоб он думал обо мне как о спекулянтке. Это поднималось и
душило стыдом, зажигало бешенством, воскрешало прежнюю Алину, способную на
дикие выходки. Я чувствовала к нему ненависть, как к одному из виновников
всех наших несчастий. Я была пострадавшей, была обывательницей, ненавидела
большевиков, как палку, бьющую меня без устали по голове. Но я не могла
перенести мысли, что он считает меня спекулянткой.
Спекулянткой! Кровь бросилась мне в голову, я снова схватила перо и,
не раздумывая долго, принялась писать: