"Мариэтта Шагинян. Приключение дамы из общества (Маленький роман)" - читать интересную книгу автора

этой тряски будем летать по небу на стрекозах.
Наконец мы въехали в город. Как не походило наше возвращенье на ту
пьяную радость, с какой я села в автомобиль! Что-то произошло в нас обоих,
словно левая педаль легла, приглушая, на сердце. Сколько ни старалась я
воскресить прежнее волненье, оставалась лишь память о нем, но не оно.
Усталые, одеревеневшие, обессиленные от впечатлений, мы приехали домой и
вместо отдыха тотчас же отправились на службу. Василий Петрович ждал меня в
канцелярии с кипой бумажек. Странное дело: я обрадовалась этому чужому
человеку, как родному. Он вернул мне легкость бытия, привычное
самоощущенье, все то, что дают нам близкие по дому и своя обжитая
обстановка. Точно от слишком большого и тревожного света заслонила на время
ваши слабые глаза плотная, прочная занавеска.
Маечка вошла ко мне, шевеля бедрами, припудренная и завистливая.
- С какой стати вас туда брали?
Резонность этого вопроса ударила меня больно. Я уткнулась в белые
клавиши, сославшись на немилосердную усталость. День был длинный,
привередливый, невпопадный. Я делала ошибку за ошибкой, портила бумагу.
Наконец-то часовая стрелка приползла к четырем, и мы с Василием Петровичем
живо убрали бумаги, заперли столы и отправились домой.
Литературный юноша на деревяшке все еще был моим соседом по комнате. Я
привыкла к нему до того, что нередко по вечерам, лежа в кроватях, мы
принимались философствовать друг с другом через занавеску, которую нам
все-таки повесили. Он был простым деревенским парнем, прошедшим через
военную выучку. Он сам назвал себя как-то денщиком революции, и название
показалось мне гениальным. Его преданность революции, слепая, служебная,
беспрекословная, напоминала денщицкую службу. Верный приказу, он готов был
штопать чулки, ставить самовар, нянчить младенцев, бегать на побегушках для
нее, не соображая ни о чем, кроме полученного приказа. И в довершение
сравненья у него и на лице застыла оторопелость, усугубленная привычкой
держать рот полуоткрытым.
На этот раз он был молчаливей обыкновенного. Нам принесли мою любимую
похлебку, и мы ели медленно, наслаждаясь разнообразием выловленных
кусочков.
- А я без вас опять вдохновился, - начал он после супа беззаботным
тоном, - так, знаете, ни с того ни с сего, совсем не под впечатленьем. Вы
посмотрите на глаз, нет ли какого прогрессу?
"Прогресс" был его слабым местом. Он не мог примириться с мыслью, что
не прогрессирует. Сунув мне в руку сверток и не допив даже чаю, он взял
фуражку и выскочил в коридор. Мысли мои были бесконечно далеки от стихов
Василия Петровича. Я перелистывала их рассеянно, прочитывая и не понимая.
Но вдруг, несколько раз пробежав глазами одну и ту же строчку, я осмыслила
ее, и в ту же минуту волна горячей крови залила мне лицо. Я испытала
толчок, как от электрического удара. В этом толчке, поверх всего, был стыд,
острый, неприятный, колкий. Потом, чтоб быть откровенной с собой, я
разобрала в первом внутреннем движении своем - негодованье, не тихое, а
взрывчатое и громкое, то, что немцы зовут Emporung. Негодованье,
заставляющее вскочить с места, топнуть ногой, показать на дверь и...
позвонить прислуге.
Да. Пройдя через труд, нищету, болезнь, опростившись, приспособившись,
выживши, причислив себя к классу, имеющему мозоли на ладонях, - я сохранила