"Мариэтта Шагинян. Своя судьба (Роман)" - читать интересную книгу автора

элементы картины разрушились или почти разрушаются, всё, чем картина была
создана, - умирает естественной материальной смертью, а между тем
содержанье картины перед вами, и вы ее видите, хотя ее нет: это ли не
бессмертие формы? Я злился, когда возле меня кто-то стал ораторствовать о
бренности искусства.
- Что вы называете формой - контуры? - спросила меня Маро, положившая
темную голову на руки и внимательно нас слушавшая.
- Не контуры, а идею целого. Настолько определившуюся, что достаточно
одного пластического намека, чтобы усвоить себе ее образ, - ведь содержание
и форма - это одно целое.
- Ну, а намек-то все-таки должен быть материальный, красками или
рисунком? Ведь если все сползет, значит, ничего не будет видно, -
продолжала девушка.
- Надо только, чтоб сперва идея была воплощена самым материальным,
самым плотским образом, то есть чтоб картина была нарисована, а книга
написана, - а потом, по-моему, ничего не страшно, даже если самый последний
намек исчезнет и материя истлеет. Может быть, тогда образ целого перейдет в
память, в школу, в традицию, в символ, мало ли.
- Если так рассуждать, значит, весь мир уже заполнен бесплотными
формами, о которых все люди забыли, что они были прежде воплощены. Ведь
наверное погибло множество произведений... Может быть, тут, вокруг нас,
колышутся разные формы?! - Маро комично повела руками по воздуху и
рассмеялась.
- Не смейся, - серьезно ответил Фёрстер, до этих пор молчавший. - Если
не пространство, так дух наш во всяком случае насыщен формами. Как знать,
может быть, и мифы есть не что иное, как формы материально истлевших
художественных произведений? Но что бы там ни было, а Сергей Иванович
сказал одну важную вещь: воплощенной-то форма прежде всего должна быть,
иначе она не получит образа, как нерожденный зародыш.
Варвара Ильинишна протянула руку за моим стаканом, деликатно напомнив
о своем присутствии. Я попросил еще чаю, и она тоже вступила в разговор.
- Наша Маро в гимназию не ходила, Сергей Иванович, - сказала она
застенчиво, - вот он ее всему сам учил, с детских лет, и до сих пор они
вместе занимаются разными науками. - Она кивнула головой на мужа.
- У па свой взгляд на образование, - вставила Марья Карловна, теребя
отца за рукав, - он находит, что нас воспитывают слишком исторически, все
внимание обращают на перспективу, - где, когда, что случилось, и насколько
одно больше или меньше другого, и какая чему цена, - например, всё читаем
учебники или изложения, а оригиналы читать нам некогда... Па с детства меня
пичкает оригиналами.
- Я надеюсь, дитя мое, ты на это не жалуешься? - шутливо спросил
Фёрстер.
- Как когда! Иной раз у меня такая теснота от твоих оригиналов и
чувство беспомощности, словно я не знаю, кого куда поставить, и все они
обрушиваются на меня сразу. По-моему, история необходима нам для простора,
для укладки. - Она подумала несколько секунд. - Знаешь, па? Вот что я тебе
скажу. Я совсем не умею укладывать свои вещи в чемодан, и когда это нужно,
мне все кажется, что для них трех сундуков и то мало, - не залезают. А
придет мама, и все ровнешенько в один сундук уложит, и на все великолепно
хватит места. Вот, по-моему, так поступает историческое образование.