"Мариэтта Шагинян. Своя судьба (Роман)" - читать интересную книгу автора

Были угнетенные и неестественно оживленные, пассивные и деятельные. Одни
как-то демонстративно молчали и едва раскрывали рот для ответа, другие
отличались говорливостью, иной раз нападавшей на них приступами, подобными
приступам смеха.
Предупрежденный записками Фёрстера о необходимости черту за чертой
изучать характеры больных и делиться своими наблюдениями на ежедневных
совещаниях врачебного персонала, я начал свой первый урок по психологии с
самого утра, при обходе больных. Оказывается, это было совсем не простое и
не легкое дело. Воспитанная университетом и практикой в клиниках привычка
прежде всего подмечать типовое, относящееся к болезни, а не к самому
человеку, обнаружилась с первой же моей попытки разглядеть признаки
человеческого характера у каждого больного. Невольно я классифицировал моих
будущих пациентов по знакомым типовым рубрикам: острые неврастеники,
меланхолики, истерички, алкоголик, эротоман... И тут же ловил себя и
задавал вопрос: а какой у него (или у нее) характер, какие особенности
этого характера - и убеждался, что не могу ответить на этот вопрос даже
приблизительно. Огромное желание узнать моих больных охватило меня. Было
странно, что где-нибудь в аудитории на лекции, или же в роте на марше, или
даже на вечеринке я бы сразу почувствовал всех этих людей именно со стороны
их характера и быстро составил бы себе суждение о каждом из них, а вот
здесь, где самое важное - узнать характер человека, - сделать это оказалось
гораздо труднее.
Почему? Потому ли, что меня, как врача, пять лет приучали смотреть в
лицо болезни человека, а не в лицо тому человеку, который болен? Или
потому, что болезнь, в данном случае - невроз, закрывает собою это лицо,
мешает увидеть человеческий характер? И впервые за всю мою сознательную
жизнь врача-психиатра я задал себе вопрос: можно ли успешно лечить психику
человека, не зная до совершенства его характера, лечить душу в отрыве от
характерных свойств человека, выработанных в его нормальном, здоровом
состоянии?
Что до санаторных порядков, то я быстро с ними освоился, сдружился с
сестрами, огляделся в своем кабинете, расположенном рядом с фёрстеровским,
и начал свою работу. Нам, врачам, приходилось почти все время быть с
больными. Лечение не носило никакого специального характера, а походило на
какую-то "психическую корректуру", - если можно так выразиться. Они жили, а
мы поправляли их и давали им чувствовать свое присутствие. Режим был у них
строгий и содержательный. Никто не оставался в бездействии, причем Фёрстер
умел обставить всякую работу интересными мотивами или следствиями,
сцеплявшими интересы двух, трех больных воедино. Он не упускал случая для
согласования их действий или намерений.
Этот необыкновенный человек поражал меня своею эластичностью.
Признаюсь, после двух часов пребывания с больными у меня от напряжения
шумело в ушах и болела голова. Он же, словно ничем не утомленный, свежий,
смеющийся, со своим тонким, чувствительным ртом и поперечной морщиной на
лбу, - поспевал всюду и был со всеми, без малейшей суетливости. Говорил он
мало и ничего лишнего. Его любимой манерой было глядеть на собеседника,
склонив слегка голову к правому плечу, долгим взглядом из-под ресниц (Маро
тоже глядит так). Больные любили этот спокойный и смеющийся взгляд.
До обеда мы встречались с ним раза четыре, и я успел мимоходом сказать
ему о впечатлении, произведенном на меня его тетрадкой; он кивнул в ответ