"Мариэтта Шагинян. Статьи из книги 'Литературный дневник' (1921-1923)" - читать интересную книгу автора

десятый, в сотый раз знакомые вещи и не теряя способности ими наслаждаться.
Войдите в детскую. Няня клюет носом и почти уже спит, бормоча в сотый
раз знакомые обороты: "И сказал Иван-царевич... и покатилось яблочко..."
Дети вокруг нее, поджав ноги, притаив дыхание, оттопырив губки, слушают, не
сводя неподвижных глаз с бормочущего рта. Спрашивается, что они слушают? Вы
думаете, продолжение? Их занимает фабула, судьба Ивана-царевича? Нет.
Няня запнулась, а может, заснула. Дети мигом, хором, подсказывают ей
нужные слова. Они знают всю сказку, знают ее наизусть, может быть - лучше
самой няни. Ясно, что "продолжение", как продолжение, - им не нужно.
Интереса к фабуле, заинтригованности концом, любопытства, "что будет
дальше", тут нет. Мы возвращаемся к нашему вопросу: что же именно слушают
дети?
Они получают наслаждение от повторного восприятия формы. Это самый
простейший пример. Более сложные примеры: приведенные мною выше слушание
музыкальных вещей, когда чем лучше ты знаешь и запомнил форму, тем
интенсивнее наслаждаешься при ее воспроизведении, перечитыванье
стихотворений и т. д.
Но сказка - не только самая народная из литературных форм. Она и
наиболее условная. Любопытная вещь: условность до такой степени главное в
ней, что, когда над условным мифическим ядром нарастает индивидуальное
мастерство и сказка становится художественной (Андерсен), - ученые-филологи
не причисляют ее к народным. И с точки зрения народной формы такая сказка
действительно - не "народна".
Условность проникает сказку от начала (жил-был) до конца (по усам
текло...). Условны приемы, поступки героев, их образ действий; условны
эпитеты, описание природы, значение вещей; до такой степени условны, что
превратились в штамп. Но творчество сказки из этих штампованных фигур так
же многообразно, неожиданно, неисчислимо, как бесконечные комбинации
шахматной игры из одних и тех же тридцати двух фигур.
Кажется, Виктору Шкловскому принадлежит мысль о том, что роман
произошел из сказки (через новеллу). Я бы сказала, что это верно только
отчасти.
В сложных литературных формах, - как и в сложных музыкальных, - должны
быть рудиментарные члены. Таким рудиментарным отголоском является,
например, танцевальное скерцо или ранний менуэт в сонате; рудиментарно
строение первой части сонаты, - сонатного аллегро, происходящего через
рондо от песни. Нет сомнений, что и в романе есть этот рудиментарный член.
Не только в раннем европейском, где неизбежно вставлены целые сказки,
новеллы, истории, но и в современном (например, популярные английские
романы Локка; "Приключение" Джека Лондона и т. п.), стремящемся к
сказочному окончанию, - свадьбе. Но сам по себе роман, как форма, в
процессе своего развития отвергает и извергает этот рудимент, как ненужный
и отчасти компрометирующий. Так, углубленная соната Бетховена отвергла
менуэт и заменила его тематически более глубоким и гибким скерцо. Цели
романа обратно противоположны целям сказки. Он стремится все к большей и
большей правде, к отражению бытия через быт. Роман - глубоко автентичен;
его идеал - это рассказ очевидца, письмо, исповедь. А на высших своих
точках: через исповедь - к убеждению, к изложению своих взглядов, к
проповеди. Таковы Достоевский, Толстой. Роман есть как раз наиболее
пропускная из литературных форм, с выходом в философию, политику. И