"Варлам Шаламов. Переписка с Солженицыным А.И." - читать интересную книгу автора

было со всеми забойными бригадами у нас.
Ну, хватит. Поехал я в сторону, не удержался. Пересчет бесконечный -
все это верно, точно, знакомо очень хорошо. Пятерки эти запомнятся навек.
Горбушки, серединки не упущены. Мера рукой пайки и затаенная надежда, что
украли мало - верна, точна. Кстати, во время войны, когда шел белый
американский хлеб, с подмесом кукурузы, ни один хлеборез не резал загодя,
трехсотка за ночь теряла до пятидесяти граммов. Был приказ выдавать бригаде
хлеб весом не резаный, а потом стали резать перед самым разводом.
Именно КЭ-460. Все в лагере говорят "кэ", а не "ка". Кстати, почему
"зэк", а не "зэка". Ведь это так пишется: з/к и склоняется з/к, зэки, зэкою.
Невыжатая тряпка, которую Шухов бросает на вахте за печку, стоит целого
романа, а таких мест сотни.
Разговор Цезаря Марковича с кавторангом и с москвичом очень уловлен
хорошо. Передать разговор об Эйзенштейне - не чужеродная для Шухова мысль.
Здесь автор показывает себя как писателя, чуть отступая от шуховской маски.
Обеднен язык, обеднено мышление, смещены все масштабы дум.
Произведение чрезвычайно экономно, напряжено, как пружина, как стихи.
И еще один вопрос, очень важный, решен Шуховым очень верно: кто
находится на дне? Да те же, что и наверху. Ничем не хуже, а даже, пожалуй,
получше, покрепче!
Очень правильно подписал Шухов на следствии протокол допроса. И хотя я
за свои два следствия не подписал ни одного протокола, обличающего меня, и
никаких признаний не давал - толк был один и тот же. Дали срок и так. При
том на следствии меня не били. А если бы били (как со второй половины 1937
года и позднее) - не знаю, что бы я сделал и как бы себя вел.
Отличен конец. Этот кружок колбасы, завершающий счастливый день. Очень
хорошо печенье, которое не жадный Шухов отдает Алешке. Мы - заработаем. Он -
удачлив. На!..
Стукач Пантелеев показан очень хорошо. "А проводят по санчасти!" Вот
что такое стукач, вовсе не понял бедняга Вознесенский, который так хочет
шагать в ногу с веком. В его "Треугольной груше" есть стихи о стукачах,
американских стукачах ни много ни мало. Я сначала не понял ничего, потом
разобрался: Вознесенский называет стукачами штатных агентов наблюдения,
"филеров", так их зовут в воспоминаниях.
Художественная ткань так тонка, что различаешь латыша от эстонца.
Эстонцы и Кильгас - разные люди, хоть и в одной бригаде. Очень хорошо.
Мрачность Кильгаса, тянущегося больше к русскому человеку, чем к соседям
прибалтийцам, - очень верна.
Великолепно насчет лишней пищи, которую ел Шухов на воле и которая
была, оказывается, вовсе не нужна. Эта мысль приходит в голову каждому
арестанту. И выражено это блестяще.
Сенька Клевшин и вообще люди из немецких лагерей, которых обязательно
сажали после - их было много. Характер очень правдив, очень важен.
Волнения о "зажиленных" воскресеньях очень верны (в 1938 году на Колыме
не было отдыха в забое. Первый выходной получил я 18 декабря 1938 года. Весь
лагерь угнали в лес за дровами на целый день). И что радуются всякому
отдыху, не думая, что все равно начальство вычтет. Это потому, что арестант
не планирует жизнь дальше сегодняшнего вечера. Дай сегодня, а что там будет
завтра - посмотрим.
О двух потах в горячей работе - очень хорошо.