"Меир Шалев. Несколько дней " - читать интересную книгу автора

наберется пять или шесть. Однако, будучи детьми, мы об этом не знаем, а
вырастая, так их и не встречаем". Ты ведь помнишь того толстяка, который
работал у меня?
С крыши доносилось влюбленное щелканье аистов.
- На берегу реки собирались холостые деревенские парни, писали на
клочках бумаги слова любви и складывали вот так, Зейде... - Яаков вытащил из
ящика стола желтый бумажный бланк. - Вот так, а потом та-а-к, теперь
переворачиваем, открываем, разглаживаем ногтем, и вот тебе - кораблик!
Яаков протянул мне аккуратный маленький бумажный кораблик, из тех, что
отцы складывают своим сыновьям.
- Иногда в таком кораблике помещалось целое любовное послание, но
чаще - только рисунок, какое-ниудь пронзенное сердце, или истекающие кровью
соловьи, или всякие неуклюжие дома с коровой, деревом и кучей младенцев.
Парни отпускали кораблики нестись по течению по направлению к прачкам,
стиравшим в двух шагах ниже по реке. Многие кораблики промокали и тонули,
другие переворачивались или запутывались, отнесенные ветром в прибрежные
заросли камыша. Лишь некоторые, уцелевшие, немедленно расхватывались
девушками, готовыми выцарапать друг дружке глаза, только бы завладсть таким
корабликом.
Никто не подписывал писем, будучи вполне уверенным в том, что те же
высшие силы, что спасли кораблик, приведя его к суженой, и укрепили руки ее
в борьбе с соперницами, откроют ей также имя писавшего.
Воспоминание словно разгладило сухие, горькие вкладки на лице, и
подбородок его задрожал. Только спустя многие годы я понял, что таким
образом он хотел испытать меня, объясниться и, может, извиниться за грех,
которого не совершал. Яаков чувствовал вину, не зная, что виноват во всем не
он, а я.
- Может, нам выпить, Зейде, а? - У него всегда выходило "ви-пить",
точно как у мамы с Глоберманом, да и у Рабиновича.
- Моше рассердится, - сказал я, - мне ведь только двенадцать.
- Во-первых, я тоже твой отец, Зейде, а не только Рабинович. Во-вторых,
мы просто-напросто ему не скажем.
С этими словами он извлек из недр кухонного шкафа пару бокалов,
настолько тонких и прозрачных, что лишь когда они наполнились коньяком,
стала заметна их округлая форма. Теперь они мои и стоят в моем шкафу, и я
по-прежнему остерегаюсь брать их в руки.
Отхлебнув малую толику, я закашлялся. По коже забегали мурашки, и по
телу разлилось блаженное тепло.
- Ну как, хорошо?
- Просто как огонь, - выдохнул я.
- Твоя мама очень любила випить, - сказал Яаков, - крепкий гранатовый
ликер, иногда коньяк, но больше всего она-таки любила граппу. Это такой
итальянский напиток. Глоберман приносил ей иногда бутылочку-другую, и раз в
неделю они сидели и выпивали вместе. Он подносил к ее рту маленькие
шоколадки и рассказывал ей разные байки. Больше полбутылки могли они так
приговорить, а после встать и пойти работать как ни в чем не бывало. Чтобы
так мне было хорошо! Конечно, полбутылки посреди бела дня - это не так уж и
много, но, с другой стороны, это совсем не мало. Поначалу она этого Сойхера
на нюх не выносила. Если встречала его на улице или в поле - она готова была
ему глаза выцарапать. Но випивки раз в неделю просто-таки сделали их