"Меир Шалев. Несколько дней " - читать интересную книгу автора

покорный слуга, Шейнфельд, по сравнению с остальной болтовней выглядит как
алмаз в навозной куче". Представляешь, от самого разит за версту гусиным
дерьмом, а он рассуждает о навозных кучах! Стоило ему появиться с своей
повозкой, груженной мусорными баками из лагеря военнопленных (он этим
мусором гусей своих кормил), птицы падали замертво на лету, такая это была
вонь, а он меня навозой кучей называет! В детстве птицы были моим
единственным утешением, Зейде. Что есть птицы, как не утешение людям? Или,
по-твоему, еврейскому Богу выгодно, чтобы твари живые по небу летали? Мало
им земли, что ли? Там, у приемного дядьки во дворе жили бедняжки-воробьи. По
утрам я видел, как они мерзнут: маленькие, насквозь продрогшие серые шарики,
нахохлившиеся и жалкие, совсем как я, и на головах у них были такие же
черные ермолки, а под ермолками так же пусто. Недаром говорят про глупца,
что у него птичьи мозги, но ведь тот, у кого есть крылья, в мозгах не
нуждается, правда? Воробьи только выглядят серенькими, но, к примеру, пока
воробей-муж занят кормлением птенцов, госпожа Воробьиха прямо у него на
глазах крутит шашни с новым кавалером. Видел ты когда-нибудь такое, Зейде?
Краюшку хлеба, оставшуюся с обеда, я держал во рту вот так и лежал на земле
вот так, посмотри, Зейде, и воробьи слетались ко мне, садились на мое лицо и
склевывали хлеб прямо с моих губ. Теперь дай папе руку, Зейде, помоги ему
подняться с пола. Однажды соседский мальчишка поймал в западню зяблика и
собирался выколоть ему глаза иглой, чтобы тот пел не переставая. Слыхал ли
ты, Зейде, что если певчей пташке выколоть глаза, то она станет петь и петь
без остановки, пока не умрет, обессилев? Тогда я украл у дядьки грош для
выкупа пленника, а тот, обнаружив пропажу, спустил с меня семь шкур.
"Шмендрик! По миру нас хочешь пустить?" Я убежал тогда к реке и не
возвращался домой двое суток. Питался зеленью, пил воду из реки, все сидел и
складывал бумажные кораблики, на которых писал: "Татэ, татэ, ком а-эр ун нам
мих а айм". Ты не понял, Зейде? Из-за твоего имени я все время забываю, что
ты не понимаешь идиш. "Папа, папа, приди и забери меня домой" - вот что это
значит, Зейде. Я спускал на воду кораблик за корабликом, пока наконец дядька
не отыскал меня. Он приволок меня за руку обратно в мастерскую и опять задал
трепку. "Ты будешь обо мне писать такие вещи?" - и послал своих сыновей в
погоню за моими корабликами, потому что он тоже знал, как далеко может
уплыть такой кораблик. Что я скажу тебе, Зейде? Ребенка можно лупить и
наказывать, но духа его тебе не сломить и мечты его не убить. Чтобы описать
все, что я пережил у того злыдня, нужно быть Достоевским, но одну вещь я
все-таки скажу тебе, Зейде. С птицами я никогда не расставался. Я с ними
рос. И всегда в моей жизни была птица, которая пела для меня. Стоит только
принять решение. Я просто-напросто поверил, что всякая птица, что летит в
небе, крыльями машет ради меня, и те, что на ветках поют - это тоже мне,
понимаешь? Только мне... Дядькины дети были уже гимназистами, а я всего лишь
в подмастерьях у жестянщика ходил, маленький мальчик со следами ожогов от
горячего олова на руках, с бледно-серой кожей, как у мертвеца, и постоянным
кашлем от карбида и угольной пыли. А в окне этот мальчик видел, как они
прогуливаются по улице, во всем нарядном, в форме гимназистов с пуговицами.
Но птицы, Зейде, пели мне. Смотрел я на них из окна и говорил: "И как же ты
создал такое, Господи! Птицу, которая летает и поет! Почто же меня не
сотворил таким, Господи! Вот я весь перед тобой, ответь мне!"
"Отвэ-эть ми-не, во-от я", - повторял Яаков, со смаком растягивая
гласные, наслаждаясь их вкусом, словно пытался подольше задержать их во рту.