"Меир Шалев. Несколько дней " - читать интересную книгу автора

не "папа", а "еще"! Уже в полгодика он показывал пальцем на кастрюлю с едой
и говорил "нах".[35] А тот, Зейде, кто умеет убедительно сказать "еще",
может прекрасно обойтись без всех остальных слов. Так вот, лопал этот
мальчик, как бездонная бочка, а мамаша его любовалась, что за красавец-сынок
у нее! Потом он вырос до таких размеров, что она, испугавшись дурного глаза,
стала звать его к столу только после того, как все уже поели, становилась
рядом с ним и загораживала от всех простыней, чтобы кто-нибудь, не дай Бог,
не сглазил ребенка. Так что ты кушай, Зейде, а я тебе спою для аппетита:

"На окно, на ставенку,
Села птичка маленька.
Мальчик прибежал к окну,
К птичке руки протянул.
Улетела птичка, птичка-невеличка,
Плакал мальчик, плакал -
Не вернулась птичка".

Глава 18

Люди в деревне восприняли горе Рабиновича, как свое собственное. Во
время шив'а[36] друзья сообща доили его коров и собирали оставшиеся на
плантации помелы и грейпфруты. В течение следующих недель, пока худо-бедно
не зажила искалеченная нога, они забегали по очереди поухаживать за ним и
одалживали: кто мула, а кто - лошадь, покуда не обзавелся новой рабочей
скотиной. Сирот приглашали на ужин соседки, а Ализа Папиш, жена
Папиша-Деревенского, даже вызвалась помогать по дому.
Но дни пролетали, поток помощников становился все реже, пока не иссяк
совсем, а муж соседки признался, что кормление чужих детей ему не по
карману.
Моше, половина тела которого была все еще закована в гипс, очень
рассердился. Ведь с самого начала он предлагал заплатить соседу за
столование, а когда снова предложил ему деньги, тот назвал сумму, на которую
можно прокормить целый батальон. Рабинович указал ему на дверь и,
договорившись с женой директора деревенского склада о вполне умеренной цене,
с того дня и до самого приезда Юдит посылал детей ужинать к ним. Иногда там
столовались несколько английских офицеров да бухгалтер-альбинос, выползавший
из своего убежища только с приходом сумерек.
Вскоре расцвели нарциссы, которые Моше выкопал на берегу вади и посадил
на могиле своей Тонечки. На верхушке эвкалипта галдело подрастающее
поколение ворон. Жизнь шла своим чередом, текла по невидимому руслу, неся на
волнах мертвых и живых.
Каждый полдень Моше выходил в поле, валился на траву и лежал, как
теленок, жуя листья кислицы и подставляя теплым солнечным лучам свои раны.
Чибисы сновали вокруг него на длинных, тонких ногах, щеголяя в своих вечно
нарядных костюмчиках с иголочки, из высокой травы доносилось счастливое
попискивание полевок, благополучно переживших зиму. Аромат цветения
разносился по полям и цитрусовым плантациям, будоражил кровь и кружил
голову. Моше до сих пор не может избавиться от привычки по наступлении весны
лежать в поле нагишом, впитывая первые, по-весеннему теплые лучи солнца.
Годы спустя я не раз наблюдал за тем, как Рабинович, на ходу скидывая с