"Меир Шалев. Несколько дней " - читать интересную книгу автора

уверенности, что все женщины вокруг заглядываются на него. Справедливо
опасаясь, что запах семени привлечет к мужу других соперниц, тетя Бат-Шева
часами отдраивала несчастного щеткой под струями горячей воды так неистово,
что под конец тот, красный, как вареный рак, кричал от боли. Однако все
старания пропадали впустую, и запах ничуть не ослабевал, поэтому каждая
женщина, взглянувшая на дядю Менахема хотя бы мельком, немедленно подпадала
под категорию "шлеха". Поскольку деревня была маленькой, а ревность -
огромной, полку "шлех" все прибывало, и гнев тети Бат-Шевы перекипал через
край.
- Муж вроде моего должен замолкать весной, назидательно повторяла
она. - Вообще-то ему было бы невредно помолчать круглый год, но в
особенности полезно закрыть рот весной, а не заниматься тем, что у него так
хорошо получается, - зубы заговаривать да откровения откровенничать. Ведь
эти шлехи так и шастают вокруг...
Как в воду смотрела тетя Бат-Шева. На третий год супружества у дяди
Менахема обнаружилась какая-то странная форма аллергии, не сопровождавшаяся,
впрочем, ни чиханьем, ни чесоткой со слезами, а лишь временным, но полным
параличом голосовых связок. Тоня в свое время шутливо пожурила Бат-Шеву, что
она, мол, заговорила мужа, но та все отрицала.
- Зачем женщине заниматься такими вещами? Именно для этого есть Господь
Бог на небе, - Бат-Шева улыбнулась безмятежной улыбкой того, чьи дела
вверены в надежные руки.
Как бы там ни было, раз в год, между праздниками Пурим и Песах, дядя
Менахем просыпался и понимал, что не может издать ни звука. Когда это
произошло в первый раз, попытавшись заговорить и не услышав собственного
голоса, он подумал было, что оглох, но вскоре понял, что дело не в слухе.
Поначалу вынужденное молчание превратило Менахема в нетерпимого и
вспыльчивого человека, а Бат-Шеву, его жену, сделало удовлетворенной и
безмятежной. По прошествии времени, когда дядя Менахем пообвыкся и наладил
общение с окружающими при помощи записочек, тетю охватила новая волна
ревности и подозрений. Теперь она стала опасаться, что весенняя немота ее
мужа сделает его еще более изобретательным и подкинет ему пару-тройку новых
приемчиков общения со "шлехами".
- Он у меня та еще птица, - любила повторять Бат-Шева.
Однажды, когда мне было шесть или семь лет, я сказал Менахему, что
знаю, в чем разница между ним и Шейнфельдом.
- В чем же, Зейде? - спросила записка дяди Менахема.
- Вы оба птицы, - заявил я, - только Шейнфельд - странная птица, а ты -
та еще...
Мама улыбнулась, Наоми прыснула в кулак, плечи дяди Менахема
затряслись, и его рука вывела на бумажке: "Ха-ха-ха!"
- Отними у мужчины слова, - говаривала Бат-Шева, - и он примется
скакать и кривляться, будто обезьяна в цирке.
Но Менахем не скакал и не кривлялся, а, напротив, как-то притихал и
уходил в себя, глубоко-глубоко, что вообще характерно для худощавых мужчин
на исходе лета, когда дни начинают укорачиваться. А еще у дяди Менахема
появился некий вызывающе-самоуничижительный оттенок в юморе, как это часто
бывает у немых. "А мне не нужно бубнить вашу скучную агаду![39]" - гласила
табличка, которой дядя Менахем весело размахивал перед носом у всех
собравшихся в ту пасхальную ночь. Одед, Наоми и все трое сыновей Менахема и